главарями. Басмачество несло дехканам войну и разорение, несло новую кабалу. И как ни обманывали курбаши земледельцев, как ни пугали судом аллаха, люди прозревали, узнавали правду и все больше проникались симпатией к Советам.

Кучуков и Муэтдин-бек отпали от армии Мадамина. А Халходжа решил продолжать борьбу. Он покинул Гульчу, где еще недавно собирался провозгласить себя верховным главнокомандующим мусульманского воинства и, избегая стычек с нашими частями, ушел о дальние кишлаки.

На какое-то время Халходжа приутих. Вблизи Намангана, например, отряд его не появлялся. Но это продолжалось недолго. В начале февраля снова разнеслась весть: «Пришел Халходжа!»

Никто не считал его святым. Никто не ставил его имя рядом с титулом священнослужителя или защитника веры. Но сам он называл себя ишаном и хвастался, что в этот сан возведен шейхом и имеет на то начертанную в Мекке грамоту. Видел ли кто таинственную бумагу, неизвестно, но приближенные Халходжи подтверждали ее существование. Будто бы курбаши держал ее в кованом серебряном ларце с секретным замком. По другим слухам, она хранилась у него на груди и защищала ст пуль.

Титул ишана, однако, казался Халходже слишком скромным. Хорошо быть «приближенным аллаха», но для военачальника важнее звание, дающее право на власть. И Халходжа стал именовать себя «лашкар-баши» — главнокомандующим. Он с удовольствием приставил бы еще короткое словечко «амир». Но пока что этим словечком владел Мадамин-бек, и приходилось довольствоваться малым.

Тщеславие и зависть сушили Халходжу, Рассказывали, что он с упоением слушал сообщения о неудачах бека и всевозможные предсказания о его скорой гибели.

Кто умел преувеличивать и цветисто поносить Мадамина, тому выпадали милости Халходжи. И нукеры не скулились на выдумки. Слов не жалко, если за них хорошо платят.

Лесть тоже была в почете. Подчиненные обращались к курбаши не иначе, как перегнувшись в поясе. Ишан любил, когда его ошибочно именовали «амиром» — повелителем или верховным главнокомандующим.

Искаженное злобой лицо Халходжи никогда не принимало одухотворенного выражения, никогда не просветлялось добротой. Поэтому и религиозный титул 'ишан» никак к нему не прививался.

Даже собственные джигиты всегда забывали это слово. Зато другой эпитет пристал к Халходже и следовал за ним по пятам — «каихур», что означает кровожадный. Назвал его так народ. А народ меток иа прозвища. Скажет так, что ничем не опровергнешь — ходи в этом слове, как в одежде!

Любил Халходжа кровь. Никто в его отряде не умел так ловко перерезать горло пленникам, как сам курбаши. Только один Саки-курбаши из личной охраны Халходжи мог соперничать с хозяином. Вместе они и славились на всю банду своими палаческими «достоинствами».

Канхур Халходжа придерживался своеобразной тактики. Он заманивал к себе доверчивых людей и, когда они переступали порог, чинил над ними расправу. Чаше всего к нему в сети попадали недавние друзья, соучастники разбоев, не подозревавшие о намерениях курбаши. Надо сказать, что лицемерие и вероломство были наиболее характерной чертой почти всех басмаческих главарей от мала до велика. Мне кажется, сама моральная суть басмачества породила эти черты. Ложь, продажность, разбой способны воспитать именно воровскую тактику: жить без принципов, без обязательств, без совести. Наглая эксплуатация человеческой доверчивости стала законом. Меня всегда поражала искусность, с которой играли роль гостеприимных хозяев басмаческие военачальники. Глазом не моргнет, словом не выдаст своего намерения. До последней минуты улыбается как друг. И даже когда за твоей спиной поднимается рука с предательским ножом, хозяин не изменится в лице и спокойно проследит за ударом. Лишь потом бросится на умирающего и будет с остервенением топтать его ногами.

Басмачи, воюя под зеленым знаменем «газавата» — священной войны, увы, не блюли законов, предписанных шариатом. Прекрасная мусульманская «заповедь» — не тронь гостя своего, переступившего твой порог, нарушалась ими на каждом шагу. Гостей-то они и убивали чаще всего. В открытом бою басмачам редко, очень редко удавалось пленить противников, да они и не принимали, как правило, открытого боя, поэтому свою жажду мести утоляли, заманивая врага в собственный дом. Заманивали обещаниями мира, признанием новой власти, раскаянием — всем, чем только можно вызвать доверие человека.

В этом искусстве лицемерия и вероломства Халходжа превзошел всех своих собратьев по оружию. Он выискивал жертву с неутомимостью коршуна и осторожностью шакала. И если ему удавалось заманить ее в свою ловушку, курбаши загорался фантастической жаждой крови и лил ее не скупясь.

Весной восемнадцатого года находившиеся в ошском лагере для военнопленных австрийцы и немцы решили вернуться на родину. Революция зачеркнула все старое, сделала людей свободными. Они собрались домой. У каждого где-то далеко была семья.

Из Оша до ближайшей железнодорожной станции Кара-Су им предстояло идти пешком. В районе в то время хозяйничали банды Халходжи. Они таились по кишлакам, совершали налеты на проселочные дороги. Чтобы не столкнуться с басмачами, военнопленные послали своих представителей на переговоры с Халходжой.

Курбаши принял делегацию милостиво, угостил традиционным плохом, внимательно выслушал. Он согласился с. тем, что говорили пленные, понял их просьбу и пообещал пропустить к Кара-Су беспрепятственно. Он даже дал торжественную клятву и назвал себя другом пленных.

Это был великий мастер обольщения. Его слова убеждали, голос внушал доверие. Чтобы окончательно расположить к себе делегатов, курбаши проводил их почти до самого города и на прощание прижал руку к сердцу и еще раз поклялся в миролюбии и дружбе.

На другой день лагерь снялся и колонной зашагал по пыльной дороге в сторону Кара-Су. Перед самым выходом пленных штаб Красной Гвардии предложил им охрану. Но люди отказались. Зачем, дескать, беспокойство. Ничего не случится. У нас есть заверение самого курбаши. Прощайте!

Для беспокойства действительно не было оснований. На дорогах — ни души. В полпути от Оша до Кара-Су пленные решили передохнуть в кишлаке Кашгар. Они расположились у арыков, развязали свои походные узелки, чтобы подкрепиться. Но трапезу закончить не удалось. Кишлак окружили басмачи и стали убивать безоружных людей. Расправа продолжалась недолго. Колонна полегла у тех самых арыков, где за несколько минут до этого начался походный обед. Ни один не избежал сабли. Раненых дорезали ножами. Перед смертью они, должно быть, оценили по-настоящему миролюбие Халходжи. Но было уже поздно.

Курбаши ничем не оправдывал своего поступка. «У человека в голове всякие мысли, — сказал он. — Может, думает обо мне плохо. Пусть лучше умрет». Вряд ли такая туманная предосторожность определяла намерения ишана. Басмач руководствовался боязнью, что пленные в пути, где-нибудь у большого города, примут «большевистскую веру» и станут в ряды бойцов Красной Гвардии. Но, желая уничтожить своих возможных в будущем противников, Халходжа, наоборот, только способствовал рождению их. Когда весть о зверском убийстве в кишлаке Кашгар облетела Фергану, многие военнопленные чехи, мадьяры, немцы вступили в красногвардейские отряды.