просто провоняли им насквозь, потому что сексуальность — ядро их теории. Они считают ее областью, в которой лицемерие общества проявляется особенно явно, и всеми способами пропагандируют порнографию, педерастию, де Сада и прочие извращения.

Джентльмен, в это мгновение проходивший мимо, что-то недовольно пробормотал, видимо, услышав про педерастию и извращения. Суинберн понял это, хихикнул и специально стал говорить еще громче, чтобы слышали и другие прохожие.

— «Истинные либертины» указывают на тысячи проституток на улицах Лондона и говорят: «Смотрите! Продажная любовь! Вот на что решились эти женщины, чтобы выжить в так называемой цивилизации. Где же твоя хваленая мораль, общество? Где твоя строгость, где твоя пуританская этика? И у этих проституток всегда есть клиенты! Люди, чьи сексуальные пристрастия выходят за рамки так называемой благопристойности! Значит, ты, общество, порождаешь то самое явление, которое само и чернишь!»

Бёртон заметил, что на них с Суинберном оборачиваются, бросают неодобрительные взгляды. Но его собеседник не обращал на это внимания и даже с еще большим удовольствием продолжал громогласно вещать.

— «Развратники» считают половое сношение священным актом, во время которого мужчины и женщины, буквально и метафорически, сбрасывают с себя все искусственное, возвращаясь к чистой природе — «чистой», то есть естественной, не тронутой цивилизацией. Именно в этот момент мы, так сказать, освобождаемся от оков, навязываемых нам обществом, и получаем возможность почувствовать свою собственную фундаментальную сущность. — Они повернули на Бейкер-стрит. — «Развратники» говорят:

Бёртон иронически хмыкнул и после непродолжительного раздумья сказал:

— Да, в целом они правы. Любой умный человек не может не понимать, что ханжеская вежливость и вычурная манерность нашей цивилизации подавляют и угнетают людей в равной мере. Общественная мораль преследует цель стирать различия между людьми и поддерживать режим, который лишает человека интеллектуальной, эмоциональной и сексуальной свободы. Обществу значительно удобнее, если граждане живут согласно его диктату, а не следуют собственной природе. Тогда они становятся послушными рабами.

— Правильно! Так и есть! — выкрикнул Суинберн. — Те, кто позволяет империи подавить свою индивидуальность, становятся готовым топливом для ее моторов! Вот почему «развратники» оскорбляют, смущают и даже пугают многих людей. Это движение указывает на те язвы, о существовании которых широкие массы даже не подозревали, пока им не ткнули в них пальцем; эта философия подрывает веру большинства граждан в то, что они ценны для общества. Люди любят, когда в них нуждаются, им приятно осознавать, что у них есть своя роль в игре, даже если это роль топлива для печей империи. Боже мой, взгляни на это!

Суинберн указал на слоноподобное тело, появившееся из тумана. Это была одна из ломовых лошадей — мегаломовиков, — недавно выведенная евгениками. Эти гигантские животные достигали в холке пятнадцати футов (не измерять же их в пядях?) и отличались невероятной силой. Они могли тащить грузовой вагон размером с маленький дом.

Живая махина приблизилась, и Бёртон с Суинберном прижались к стене дома, стараясь оказаться как можно дальше от сверхлошади: дело в том, что мегаломовики не контролировали свой мочевой пузырь и кишечник, но были мегапродуктивны в обоих физиологических процессах. В Лондоне, где улицы и так не благоухали, это представляло серьезную проблему, пока предприимчивые технологисты не изобрели автоматических уборщиков — мусорных крабов, — которые каждую ночь собирали по улицам испражнения.

Как и следовало ожидать, как только лошадь, тащившая омнибус, оказалась рядом с ними, на дорогу тут же плюхнулись огромные лепешки навоза, брызги от которых едва не попали в людей.

Потом мегаломовик растаял в лениво крутящейся пелене.

Бёртон и Суинберн пошли дальше.

— Но, Алджи, при чем здесь Джек-Попрыгунчик?

— По словам Сумасшедшего маркиза, — ответил Суинберн, — если мы преодолеем барьеры, искусственно поставленные нам обществом, мы обретем то, что называется «сверхъестественной силой». Джек-Попрыгунчик как раз и перепрыгивает через любые барьеры, будь то хоть дом. Вот вам яркий пример существа, — говорил маркиз, — которое не пляшет ни под чью дудку, кроме своей, и не признает никаких законов, никакой фальшивой морали. Свобода — вот следующий шаг нашей эволюции.

Бёртон покачал головой.

— Свобода — это одно, а сексуальное насилие над детьми — совсем другое, — рассудительно заметил он. — Ей-богу! Теория Дарвина, похоже, оказалась опасной для всех. Она уничтожила Церковь, сам Дарвин вынужден скрываться, и вот теперь ее используют, чтобы оправдать сексуальную агрессию против малолетних! Нет, Алджи: такие действия указывают скорее на регресс, чем на торжество эволюции. Если для того, чтобы развиться, нам надо избавиться от запретов — тут я в чем-то согласен с «развратниками», — разве не должен появиться самопорожденный закон, не допускающий такие порочные действия? Эволюция должна вести нас в направлении от животного состояния, а не к нему! — Суинберн пожал плечами. — «Развратники», — продолжал Бёртон, — специализируются именно на том, чтобы взрастить и укрепить в нас животное начало. Они прославляют черную магию, извращения, наркотики и преступления. Они хотят сломать все табу, законы и доктрины, ибо считают их искусственными и подавляющими, а ломать все подряд — это не сулит ничего хорошего.

«Черная жаба» появилась в поле зрения.

— Наконец-то! — воскликнул Суинберн. — Чертовски хочется выпить!

— Ты можешь потерпеть? — спросил Бёртон. — Давай дойдем до «Борова в загоне» на Оксфорд- стрит.

— А, ты хочешь увидеть место рождения либертинов? Ну ладно, давай сходим в это священное место. Но откуда у тебя такой внезапный интерес к нему?

Бёртон рассказал Суинберну о связи между Джеком-Попрыгунчиком и Эдвардом Оксфордом.

Спустя полчаса они уже были возле «Борова в загоне». Паб располагался в большом деревянном здании; старые покосившиеся стены были покрыты копотью. Перед входом на дороге валялся сломанный мусорный краб, вокруг которого уже собрались зеваки. Машина лежала, подобрав под себя четыре согнутых правых ноги. Половина тонких рук, служивших для сбора мусора, была искорежена, пар лениво сочился из дыры в боку. Одна из левых ног еще подергивалась.

Суинберн хихикнул.

— Видишь? Дух либертинов еще посещает «Борова в загоне»! Все машины, которые оказываются рядом, обречены на смерть! Да здравствуют искусство и поэзия! Долой технологистов!

Они вошли в паб и с трудом протолкались через скудно освещенное, с низким потолком, дымное помещение бара, в котором томимая «жаждой» толпа рабочих, клерков, лавочников, мелких бизнесменов и прочих горожан жадно смачивала горло, забитое копотью, в общий зал, более светлый и малолюдный. Оставив свои пальто и головные уборы на вешалке у двери, они удобно расположились за столом. Барменша приняла заказ: стакан портвейна для Бёртона и пинту горького пива для Суинберна. Из еды оба выбрали пирог с мясом.

— Именно здесь это и произошло, — сказал Суинберн, окидывая взглядом помещение с деревянными стенами. — Это та самая комната, где Сумасшедший маркиз проповедовал своим последователям.