В холле Савельев вел душеспасительную беседу с томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак привстал.

— Мы едем или вы, может быть, передумали?

— Одну минуту. — Стас подошел к столу дежурной по этажу. — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?

— Наша же смена. Мы дежурим сутки, а потом трое свободны. В понедельник как раз мы и работали.

— Кто из жильцов пятьдесят восьмого номера сдавал вечером ключи?

— Ей–богу, не помню. У меня же сорок номеров на этаже, да и прошло больше недели. Разве упомнишь?

— А когда они вернулись в гостиницу?

Дежурная подумала, помялась, покраснела:

— Знаете, я в тот день белье сдавала, намаялась. Поэтому часов в десять прилегла вздремнуть немного — мне же всю ночь сидеть. А здесь Ханя осталась. Давайте ее спросим.

— А кто это — Ханя?

— Горничная наша — Ханифя Гафурова.

— Давайте сюда вашу Ханифю.

Гафурова, быстроглазая моложавая женщина, сказала, что ключ забрал Лагунов. Он пришел вскоре после того, как с пустыря уехали милицейские машины и «скорая помощь».

— Очень веселая был, все песню напевал, из театра пришел.

— Кто веселая?

— Лагунов. Все пела, тихо, правда: «О дай–ка, дай–ка мне свободу».

— А Козак когда пришел?

Ханифя задумалась, потом весело сказала:

— Задремал я, не слышал. Но шибко поздно было, я в три часа задремал.

— Не боитесь, что гостиницу из–под носа украдут?

— Не. У нас кража никогда не был.

— Удивительно, что не было, — хмуро сказал Тихонов. — А никто не приходил в этот день к жильцам в пятьдесят восьмой номер?

— Может быть, приходил. Не видел я, — сказала Ханифя. — У нас учет сейчас — шибко дел много. Мы только в полночь смотрим, чтоб чужие в номерах не бывали.

— Спасибо, вы свободны, — сказал Стас и снял телефонную трубку. Набрал две цифры. — Абонированный «голубая звезда». Дайте телефон репертуарной части Большого театра. Есть, записываю. Отбой.

Набрал помер.

— Большой? Добрый день. Из милиции говорят. Сообщите, пожалуйста, какой спектакль шел четырнадцатого числа на основной сцепе. «Игорь»? Прекрасно. Заодно уж, подскажите, кто пел партию Кончака? Ведерников? Хорошо. А замен не было? Нет? Когда оканчивается спектакль? Отлично. Всего доброго.

Повернулся к Савельеву:

— И к Лагунову больше вопросов не имеем. Ты, Савельев, поезжай домой, выспись как следует, завтра будешь нужен. А со Львом Алексеевичем мы сейчас предпримем одну прогулку…

В автобусе Стас позорно заснул. Он долго клевал носом, потихоньку наклонялся вперед, вдруг резко встряхивался и откидывался назад. Потом голова его съехала набок и уютно легла на мягкий ондатровый воротник сидевшего рядом Козака. Козак сидел, не шелохнувшись, хотя ему было неудобно и тяжело. В автобусе было холодно и тихо, лишь завывал мотор, когда машина с разгона въезжала на обледенелую гору, да голос водителя, охрипленный динамиком, называл остановки. На Херсонской улице Козак осторожно постучал ладонью по колену Тихонова:

— Мы приехали, нам пора сходить.

— Да–да, войдите, — сказал Стас и проснулся. Он протер глаза, чертыхнулся, спросил:

— Давно я уснул?

— От самого метро, почти сразу, — сказал Козак. — Ничего страшного, я вас понимаю, сам устаю на работе.

На Херсонской было темно, с близких деревьев ветер доносил запах хвои и сухого холода, гребешки сугробов вспурживало белым дымом. Тихонов зябко поежился, взглянул на огоньки микрорайона, стоявшего в стороне от остановки, невольно рассердился:

— Давайте, ведите, — и пропустил Козака вперед.

На заснеженной пустынной улице холодный ветерок с крупой, как в аэродинамической трубе, продувал насквозь, заныли щеки и пальцы. Тихонов засунул руки в подмышки и, сгорбившись, медленно шел за бойко вышагивающим Козаком, лениво думал: «А я ведь даже не пощупал его слегка в автобусе — прекрасный будет номер, если он сейчас вынет «пушку» и вложит в меня пару полноценных свинцовых пломб. Ну и черт с ним. Можно было бы полежать хоть немного до «скорой помощи».

Однако эта мысль добавила Стасу силенок. Он выпрямился и быстрым шагом догнал Козака, взял его под руку и стал с интересом расспрашивать о перспективах сельского строительства на Львовщине. Легкими незаметными движениями ощупал карманы Козака. Потом улыбнулся и сказал:

— Лев Алексеевич, в какой–то степени я склонен верить в вашу непричастность к трагическому происшествию на пустыре…

Козак остановился, прижал руки к груди и сказал:

— Дорогой товарищ Тихонов! Я же говорил вам об этом с самого начала. Так зачем нам идти сейчас в этот дом — смущать покой и моральное состояние замечательной женщины. Давайте лучше вернемся и выпьем по случаю благополучного разрешения всех вопросов бутылку коньяка!

Тихонов покачал головой:

— Нет. К Алешиной мы пойдем все равно. Но я заинтересован в вашей предельной искренности…

— Можете на нее рассчитывать, — снова приложил руку к сердцу Козак. Для этого он даже сдернул перчатку.

— Вот и расскажите мне подробно о том, как вы в понедельник уезжали из гостиницы.

— Мы договорились с Лагуновым часов в пять вместе выехать в город. Он сел писать письмо жене и писал очень долго, так что мне стало жарко, и я уехал. — Пар изо рта Козака вырывался четкими круглыми клубочками.

— И все? — спросил Тихонов.

— Вроде бы все.

— Чтобы вызвать вас на полную откровенность, предложу небольшой психологический тест. Хотите, например, чтобы я подробно рассказал, что и в каком кармане у вас находится?

— Хочу, — нетвердым голосом сказал Козак.

— В левом боковом кармане пальто у вас лежит связка из семи или шести ключей. И спичечная коробка, в которой мало спичек. В правом кармане — папиросы «Три богатыря». В левом боковом кармане пиджака — дамская расческа. В правом — перочинный нож с двенадцатью разными приспособлениями, изготовленный заводом «Красная заря», ценой пять сорок. Да, и еще там лежит носовой платок. В левом внутреннем кармане пиджака у вас деньги, а в правом — портмоне. В портмоне — билет в купейный вагон скорого поезда Львов — Москва, счет за десять дней проживания в гостинице, сильно почерканный список разных вещей, командировочное удостоверение. Да, забыл совсем, квитанция на отправленную телеграмму. Там, где бумажник перегибается, отпорота подкладка и под ней — фотография Алешиной. В отдельном карманчике — десять рублей целой купюрой.

— Пятнадцать: десять и пять, — совсем плохим голосом сказал Козак.

— Может быть, — кивнул Стас. — Ну, и, заканчивая наш опыт, могу сообщить, что в верхнем карманчике у вас лежит коричневая кожаная книжечка с тиснением: «Министерство сельского строительства УССР». Как, все правильно?

— В бумажнике есть еще записка в Госплан, — тихо сказал Козак. — Но откуда вам все это