соображений и результат «соотношения реальных сил». Я же рассказываю, как было»[22].

Шульгин, конечно, неправ, когда иронизирует по части соотношения сил и прочего. Исходили из обусловленных кандидатур, и сам он это подтверждает своим рассказом о Терещенко. Совершенно очевидно, что заминка с министром финансов произошла случайно: кандидата номер один на этот пост — Шингарева — Временному комитету пришлось срочно «бросить» на обеспечение продовольствием столицы — это повлекло за собой и назначение его на пост министра земледелия. В противном случае таковым, скорей всего, стал бы Мануйлов, считавшийся у кадетов специалистом по аграрному вопросу, а вместо него пост министра народного просвещения, вероятнее всего, занял бы Ковалевский, главный октябристский авторитет в области образования. Вторым кандидатом в министры финансов у «общественности» был, безусловно, октябрист Алексеенко, бессменный председатель бюджетной комиссии в третьей и четвертой Думах. Но, к несчастью «Прогрессивного блока» и своему собственному, он умер в самый разгар революции.

И вот, воспользовавшись затруднением, в которое попал Временный комитет в обстановке крайней усталости и спешки, кто-то из присутствовавших назвал Милюкову фамилию Терещенко. Сказал, вероятно, тихо, чтобы никто другой не слышал: Шульгин не мог понять, как это имя «вскочило» в список. Шепнуть могли либо Некрасов, либо Коновалов — друзья и соратники Терещенко. Больше было некому, поскольку Керенского на этом заседании не было. Скорее всего, это сделал Некрасов — он был человеком настырным и пройдошистым. Милюков быстро прикинул и решил: на худой конец подойдет. Подумай он иначе, и не видать бы Терещенко портфеля министра финансов, как своих ушей, ибо в тот момент слово Милюкова было действительно решающим. Впоследствии, вероятно, и сам Милюков, и Некрасов решили об этом эпизоде помалкивать. Первый — потому, что не хотел сознаться в своем промахе, а второй — потому, что Терещенко накануне Октябрьской революции резко порвал с ним.

Но самое главное здесь состоит в том, что и Терещенко нельзя записать в актив российским масонам при формировании первого состава Временного правительства по той простой причине, что он, как свидетельствует Мельгунов, не был масоном. Отнюдь не масонская организация, как таковая, а масон Некрасов, воспользовавшись случаем, протащил в министры своего личного друга, а не тайного кандидата тайных масонов.

По части обусловленности всех других министров Шульгин полностью подтверждает Милюкова. Констатировав, что «в общем плохо», Шульгин далее писал: «Князь Львов, о котором я лично не имел никакого понятия, а «общественность» твердила, что он замечательный, потому что управлял «Земгором», непременно въехал в милюковском списке на пьедестал премьера... Итак, Львов — премьер... Затем министр иностранных дел — Милюков, это не вызывало сомнений. Действительно, Милюков был головой выше других и умом, и характером. Гучков — военный министр. Гучков издавна интересовался военным делом, за ним числились несомненные заслуги... Шингарев как министр земледелия тоже был признанным авторитетом... Прокурор святейшего синода? Ну, конечно, Владимир Николаевич Львов. Он такой «церковник» и так много что-то обличал с кафедры Государственной думы... С министром путей сообщения было несколько хуже, но все-таки оказалось, что инженер Бубликов... «явно прогрессист», — подходит.

Но вот министр финансов не давался, как клад»[23].

Как видим, аргументация у Шульгина, если исключить иронию, та же, что и у Милюкова. По странной забывчивости Шульгин перепутал Некрасова с Бубликовым.

Что же остается после всего сказанного от масонской конценции Н. Яковлева? Фактически ничего. Масонские экзерциции Аронсона—Каткова — своего рода образец белоэмигрантской и буржуазной исторической литературы. По сравнению с ними Мельгунов — образец научной объективности, хотя и ему отнюдь не чужды подтасовки, необоснованные домыслы, а порой и явная недобросовестность. И тот и другой далеко ушли от их предшественника по части грубой фальсификации, сопряженной с профессиональной несостоятельностью.

Мы уже приводили примеры по этой части, говоря о сочинении Аронсона. Было обращено внимание на его неумение или нежелание отметить и объяснить противоречия в приведенных им источниках, уход от ответа на вопросы там, где этот уход для добросовестного исследователя недопустим, и т. д. Для полноты картины проиллюстрируем тенденциозность и некачественность сочинения этого автора еще двумя-тремя примерами.

Чтобы крепче было, Аронсон в число масонов зачисляет бывшего директора департамента полиции А. А. Лопухина, известного тем, что он разоблачил Азефа. Более того, всю историю этого разоблачения он объявил делом рук масонов. В качестве главного доказательства Аронсон сослался на то, что встреча члена ЦК эсеров Аргунова, нелегально приехавшего из Парижа в Петербург для встречи с Лопухиным, была устроена на квартире Е. Е. Кальмановича не кем иным, как А. И. Браудо, который был масоном. «Как мог А. И. Браудо...— торжествующе восклицает автор,— еврейский общественный деятель, устроить эту встречу? Только по масонской линии. И хотя в упоминаемых эпизодах (речь идет о статьях Бурцева и Аргунова в книге, посвященной памяти Браудо.— А. А) масоны ни разу не называются, совершенно очевидно, что Лопухин и Браудо были связаны по линии масонства. Иначе даже нельзя понять этот эпизод, в котором скромный общественник— еврей Браудо мог располагать непосредственным контактом с главой политической полиции»[24]

Как видим, вместо конкретных доказательств — вариации на тему: а что могло быть иначе? На самом же деле все было иначе. Начать с того, что Лопухин в 1908 г., когда происходила указанная встреча, был таким же частным лицом, как Браудо и Кальманович. Он был, как теперь бы выразились, снят со своего поста в 1905 г., притом без пенсии, и поступил на службу в Соединенный банк. Более того, еще в 1906 г., вскоре после ухода, он выступил в прессе с разоблачением о печатаемых в департаменте полиции погромных прокламациях, а его зять, С. Д. Урусов, кадет, повторил эти разоблачения в своей речи в I Государственной думе. Политические настроения Лопухина в 1908—1909 гг. были таковы, что он подумывал о вступлении в кадетскую партию. Этого уже одного достаточно, чтобы понять, что Лопухин действовал не под влиянием масонов, а по собственному внутреннему побуждению.

В качестве второго аргумента в пользу того, что Лопухин был масоном, Аронсон ссылается на то, что тот на суде отказался «по соображениям нравственного свойства назвать двух лиц, которых он ознакомил со своим письмом к Столыпину с просьбой оградить его от угроз департамента полиции, узнавшего о его намерении разоблачить Азефа. Третье и последнее доказательство, которое приводит Аронсон, — это ссылка еще на одно место из показаний Лопухина на суде. Объясняя мотивы своего разоблачения, Лопухин заявил: «...выступил так в исполнение долга каждого человека не покрывать молчанием гнуснейшее из преступлений, к числу которых относятся совершенные Азефом»[25]. Иными словами, по Аронсону, элементарная человеческая порядочность, несовместимая с предательством и выдачей, равно как и убеждение, что провокаторы типа Азефа — опасное и гнусное явление, требующее однозначной реакции со стороны мало-мальски честного и понимающего человека, даже если он выходец из того круга людей, которые культивируют политическую провокацию в борьбе с революционным движением,— все это доступно только масонам, а обычные смертные, не масоны, до таких моральных высот подняться не способны.

Знакомство со статьями Бурцева и Аргунова в сборнике, посвященном Браудо, показывает, что сочинительство Аронсона относительно масонской подоплеки дела Лопухина самого дурного свойства. В этом может убедиться всякий, кто прочтет их. Из них с полной очевидностью следует, что масонством тут и не пахнет, а все дело было в случае — в давнем личном знакомстве Бурцева и Аргунова с Браудо и Кальмановичем, а тех — с Лопухиным, с которым Кальманович жил в одном доме[26].

Очень показательной для оценки объективности и доказательности сочинения Аронсона является его ссылка на воспоминания Андрея Белого. Объясняя свои переживания в годы первой мировой войны, Белый писал: «В созерцании этого зрелища я и стал «мистиком», ибо я пережил свой полон, как «мистический» заговор неведомых «оккультистов», отравляющих своей эманацией