времени в ней можно встретить блистательные отступления — как, например, очень знаменитый пассаж, проводящий параллели между покупкой акций и выбором победительницы конкурса красоты, — но они казались лишь оазисами в пустыне алгебры и абстрактного анализа.

И все-таки книга была поистине революционной, и никакое другое слово тут не подойдет. Она перевернула экономику с ног на голову, точно также, как до нее это сделали 'Богатство народов' и 'Капитал'.

Дело в том, что из 'Общей теории…' вытекал потрясающий и в чем-то пугающий вывод. На самом деле никакой системы безопасности не существовало! Экономика скорее походила не на рано или поздно приходящие в состояние покоя качели, а на лифт — он мог как двигаться вверх или вниз, так и стоять на месте. Причем он с равной вероятностью мог остановиться как на первом этаже, так и на самом верху шахты. Иными словами, депрессия вовсе не являлась лекарством от самой себя: экономика могла находиться в состоянии спада неопределенно долгое время, словно заштилевший корабль.

Как такое могло происходить? Разве в находящейся на дне экономике масса сбережений не будет настолько огромной, чтобы сбить ставку процента, сделать заемные средства дешевле и таким образом заставить бизнес расширяться?

Кейнс заметил, что в этой логике есть серьезный просчет, и его нельзя не заметить, обратив внимание на самый простой и очевидный (если задуматься об этом) факт экономической жизни: в период спада экономической активности не приходится говорить о потоке сбережений. Потому как во время экономического хаоса доход снижался, а снижаясь, он тянул за собой и сбережения. 'Как можно ожидать от общества одинаковых сбережений и когда оно процветает, и когда еле сводит концы с концами?' — недоумевал Кейнс. Очевидно, это глупо. Результатом депрессии будет не избыток сбережений, а их недостаток, не поток, но тонкая струйка.

Так все и было на самом деле. В 1929 году граждане США отложили на черный день 3,7 миллиарда долларов своего дохода, а уже через три года они не сберегали ничего, точнее, понемногу проедали сбережения, сделанные раньше. Отложившие на пике роста экономики 2,6 миллиарда долларов после выплаты налогов и дивидендов корпорации через три года потеряли уже 6 миллиардов. Очевидно, Кейнс был прав: сбережения подобны роскоши, не выдерживающей испытания тяжелыми временами.

Но главное следствие снижения сбережений было даже важнее, чем потеря уверенности в завтрашнем дне. А главным было то, что экономика оказалась парализованной ровно в тот момент, когда именно движение могло спасти ее. Ведь если никакого избытка сбережений не было, то не было и давления на ставку процента в сторону понижения, которое должно заставить бизнесменов занимать средства. Ну а без одалживаемых средств и инвестиционных расходов не могло и речи быть о росте. Экономика не сдвинулась бы ни на дюйм и оставалась бы в своеобразном 'равновесии', несмотря на толпы безработных мужчин и женщин и простаивающие заводы и оборудование.

Отсюда и парадоксальное существование нищеты посреди всеобщего процветания, и такая аномалия, как праздные люди и остановленные станки. На дне спада нас ждало жестокое противоречие между нуждой в товарах и недостаточным производством. Но противоречие это было исключительно нравственным феноменом. Экономика не служит удовлетворению человеческих желаний, потому как потенциально они безграничны. Производя продукцию, она старается насытить предъявляемый спрос, объем которого никак не может превосходить содержимое кошелька отдельного человека. Ровно поэтому безработные были в своем роде экономическими нулями — находись они на Луне, их влияние на рынок было бы не меньшим.

Разумеется, стоит инвестициям сократиться, а экономике — потерять в объеме, как в обществе начнут проявляться симптомы страданий и невзгод. Но, по словам Кейнса, эти общественные проблемы неэффективны: к сожалению, обеспокоенность народа своей судьбой не может служить адекватной заменой требуемым инвестициям. Когда сбережения снижаются вместе с инвестициями, экономический круговорот доходов сохраняет свою структуру, словно не обращая внимания на то, что он уменьшается в масштабах.

Удивительное положение вещей: трагедия налицо, но главного злодея как будто и нет. Вряд ли кто-то может обвинить общество в том, что оно сберегает, тем более если бережливость на личном уровне почитается добродетелью. Точно так же довольно трудно порицать бизнесменов за то, что они не инвестируют, ведь именно они, как никто другой, были бы рады сделать это, представься разумная возможность. Речь уже не идет о справедливости, эксплуатации или даже людской глупости — вопрос перестает быть исключительно нравственным. Сложность возникает из-за сбоев в системе, по сути механических нарушений. Но это не снижает ее цены. Эта цена — безработица.

Пришло время для тезиса, который труднее всего переварить: желание инвестировать не может существовать вечно. Рано или поздно инвестиции начнут сокращаться.

Почему? В каждый отдельно взятый момент отрасль экономики ограничена размером рынка, который она обслуживает. Возьмем, к примеру, железные дороги в 1860-е годы, время бурных инвестиций в железнодорожное строительство. Умы магнатов тех времен не занимал рынок 60-х годов следующего столетия; в противном случае им пришлось бы прокладывать пути до несуществующих городов в незаселенных землях. Поэтому они построили все, что могло быть использовано, — и остановились. То же можно сказать и об автомобилестроении. Даже если бы к 1910 году у Генри Форда хватало средств на возведение завода, подобного построенному в 1950-м 'Ривер-Ружу', он бы очень скоро обанкротился: в то время не было не только дорог и заправочных станций — не было спроса на такое количество автомобилей. Воспользуемся примером из более близкого прошлого: к концу 1990-х годов американский бизнес тратил около триллиона долларов в год на новое оборудование — много, но меньше, чем два триллиона. Возможно, в какой-то момент именно эта сумма станет привычной, но к моменту окончания двадцатого столетия ситуация была именно такой.

Вообще, инвестиционные расходы меняются, следуя определенной логике: вначале все затмевает желание воспользоваться вновь открывшейся возможностью, затем на смену ему приходит осторожность и боязнь вложить больше, чем нужно; в конце концов наступает период пассивности, когда на ближайшее время рынок оказывается насыщенным.

Если бы на место каждого зашедшего в тупик инвестиционного проекта приходил новый, о риске внезапного падения не было бы речи. В реальности такое развитие событий маловероятно. Каждое вложение не будет оправдывать себя лишь потому, что людские желания безграничны по природе своей; экономика какой угодно страны покрыта густым слоем фирм, погибших в результате поспешных или необдуманных инвестиционных решений. Для принятия разумного решения необходимо нечто более конкретное, чем простая уверенность в будущем, — может быть, новое изобретение, неизвестный ранее способ производства или продукт, способный привлечь внимание покупателей. Как подтвердит любой бизнесмен, такие возможности представляются вовсе не каждый день.

А значит, когда один инвестиционный проект умирает, нет никакой гарантии, что образовавшуюся брешь будет чем заткнуть. Если будет — если инвестиционные расходы лишь изменят структуру, не потеряв в объеме, — экономика продолжит свое безмятежное плавание. Но если не каждая потеря в инвестиционных рядах может быть восполнена, экономику ожидает спад.