консерватизма. Сам Эджуорт искренне верил, что его алгебраические исследования человеческой деятельности принесут вполне ощутимые результаты и в приложении к реальному миру. В его книгах можно было найти такие выражения:
'Было бы нелепо опираться на подобные абстрактные размышления, — писал он, — когда дело касается вопросов практической политики. Когда же мы обращаемся к маленьким ручейкам чувств и потаенным источникам мотивов нашей деятельности, а только они и лежат в основе всех поступков, их использование видится вполне уместным'[142].
Ничего себе,'маленькие ручейки чувств'! Интересно, что бы подумал Адам Смит, узнай он о превращении своих деловитых торговцев, жадных ремесленников и постоянно размножающихся рабочих в разные классы тонких инструментов получения удовольствий? Генри Сиджвик, современник Эджуорта и ученик Дж. С. Милля, возмущенно утверждал, будто ест свой ужин не в силу сложных подсчетов, а просто потому, что ему хочется есть. Все возражения были тщетны; модели математической психологии элегантны и привлекательны, да к тому же лишены людских недостатков и нисколько не замараны соображениями по поводу людских склонностей и конфликтов в обществе. Неудивительно, что успех пришел к ним практически моментально.
Эджуорт был не единственным, кто попытался очистить политическую экономию от человеческого фактора. Целая школа математической экономики расцвела еще при жизни Маркса. Немецкий экономист фон Тюнен предложил формулу, которая, как он утверждал, позволяла в точности определить честное вознаграждение за труд:
Самому фон Тюнену[143] она нравилась настолько, что он распорядился выгравировать ее на своем надгробном камне; что о ней думали рабочие, доподлинно неизвестно. Во Франции знаменитый экономист Леон Вальрас показал, что с помощью математического аппарата можно найти цены, приравнивающие спрос к предложению на каждом рынке; да, для этого понадобится уравнение для каждого товара, а также умение решить систему из сотен тысяч, а то и миллионов уравнений. Но эти трудности не имеют значения — довольно и того, что существует теоретическая возможность решения. Профессор Манчестерского университета Стэнли Джевонс опубликовал трактат по политической экономии, где борьба за существование уступила место'исчислению удовлетворения и боли'.'Моя экономическая теория… по своему характеру является теорией математической', — признавался Джевонс[144]. Словно подтверждая свои слова, он предпочел не уделять внимания тем аспектам экономической жизни, что не встраивались в его строгую схему. Что еще более примечательно, он планировал написать (хотя и не дожил до этого) книгу под названием'Принципы экономики': отныне политическая экономия стала называться экономикой и перекочевала со страниц трактатов в учебники.
Очень многое из этого — но не все — было глупостью. В конце концов, экономика и правда изучает действия совокупностей людей, а совокупности эти, как и группы атомов, подчиняются законам статистики и теории вероятностей. Поэтому, обратившись к изучению концепции
Но вот в чем вопрос: является ли состояние'покоя' реальным, фундаментальным свойством общества? Ранние экономисты, от Смита до Милля и, разумеется, Маркса, считали, что
За повышенным вниманием к вопросам равновесия скрывалось пренебрежение к этой базовой, если не сказать самой интересной концепции во всей экономике. Ни с того ни с сего капитализм стал восприниматься как застывший, не имеющий истории тип организации производства, а не динамичная конструкция, раздираемая внутренними склоками. Движущая сила всей системы, вызывавшая такое восхищение предыдущих исследователей, теперь была забыта, заброшена, просто-напросто проигнорирована. Новый взгляд на вещи проливал свет на многие аспекты капитализма, но никак не на его историческую миссию.
Словно возражая безжизненному миру уравнений, пышным цветом зацвело экономическое подполье. Это странное сборище еретиков и эксцентриков, чьи идеи не заслуживали всеобщего уважения, существовало во все времена. Одним из таких людей был неугомонный Бернард Мандевиль, потрясший восемнадцатое столетие остроумной демонстрацией того, что порок добродетелен, а добродетель — порочна. Мандевиль всего лишь заметил, что работу беднякам давала расточительность погрязших в грехе богачей, а вовсе не прижимистость добродетельного скряги. Поэтому, продолжал он, безнравственность отдельных людей может увеличивать благосостояние общества, в то время как честность может ложиться на это общество тяжким бременем. Замысловатые аргументы, наполнявшие страницы его'Басни о пчелах', оказались восемнадцатому столетию не по зубам; на суде присяжных, состоявшемся в Миддлсексе в 1723 году, эта книга была признана нарушением общественного порядка, а ее автор впоследствии раскритикован всеми, кому не лень, включая Адама Смита.
Чудаки и шарлатаны былых эпох своей незавидной судьбой были во многом обязаны осуждению со стороны признанных мыслителей вроде Смита и Рикардо. Теперь же число сторонников подполья росло на глазах. Причина очень проста: желавшим вести дискуссии обо всех особенностях человеческой натуры просто не хватало места в официальном мире экономики. К тому же унылая атмосфера викторианской корректности не давала свободно дышать тем, чья оценка состояния общества рождала сомнения нравственного толка или указывала на необходимость радикальных преобразований.
Таким образом, у подполья открылось второе дыхание. Там оказался Маркс, ведь его доктрина была малоприятной. Мальтуса туда же привели абсурдная с точки зрения арифметики идея'общего перепроизводства' вкупе с его сомнениями насчет пользы сбережений, шедшими вразрез с викторианским восхищением экономностью. Об утопистах нечего и говорить — все, о чем они писали, было сущим вздором, а никак не экономикой. Наконец, там нашли пристанище все те, чьи доктрины никак не встраивались в возведенный в тиши учебных аудиторий прекрасный мир, который, по убеждению его создателей, существовал и за их стенами.
Справедливости ради стоит добавить, что в подполье шла куда более интересная жизнь, чем на спокойной поверхности. Интереснейшие личности здесь были в изобилии, здесь же расцветали причудливые и запутанные идеи. Вот, к примеру, человек, чьи экономические достижения чуть не оказались забыты. Этого эксцентричного француза зовут Фредерик Бастиа [145], и жизни ему было отпущено с 1801 года по 1850-й. За столь непродолжительный срок и уж совсем короткую — шесть лет — литературную карьеру ему удалось блестяще использовать едва ли не самое действенное экономическое оружие: насмешку. Вы только взгляните на этот безумный мир, говорит Бастиа. Какие огромные усилия предпринимает он, чтобы прорыть под горой туннель между двумя странами. И что же происходит потом? Вложив столько усилий в упрощение экономического обмена, он выставляет по обе стороны горы таможни, делающие перемещение товаров максимально неудобным!
Что касается борьбы с абсурдом, тут Бастиа обладал настоящим талантом. Его небольшая книжка'Экономические софизмы' — это, пожалуй, самая удачная сатира в истории экономики. Вот один пример. Когда французское законодательное собрание обсуждало строительство железной дороги Париж — Мадрид, некто Симьо предложил разорвать ее в районе Бордо. Аргумент был следующим: такой разрыв, несомненно, приведет к обогащению бордоских грузчиков, рассыльных, хозяев постоялых дворов, барочников и прочих, а процветание Бордо означает процветание Франции. Бастиа с удовольствием воспользовался представившейся возможностью. Все это так, написал он, но зачем останавливаться на Бордо?
