класс шансов на заметное улучшение качества жизни. По Рикардо, именно этот механизм обрекал нас на вечно жалкое существование. Сам Милль считал, что достаточно дать низшим классам элементарное представление о подстерегающей их мальтузианской угрозе, и они добровольно ограничат свою численность.

Именно в тот момент, когда Милль отбрасывал влияние численности населения на заработки, его модель начинала резко расходиться с конструкциями Смита и Рикардо. Конечно, процесс накопления подстегнет заработки, но на этот раз толпы детей не выбегут на улицы, предотвращая давление возросших зарплат на прибыли. А значит, оплата труда возрастет, а накоплению капитала придет конец. Таким образом, система, по Миллю, достигнет высокого, но стабильного уровня развития, что, несомненно, произошло бы и в моделях Смита и Рикардо, не будь в них заложена уверенность в неутолимой жажде размножения.

Различия на этом не заканчиваются. Милль воспринимает этот стабильный уровень не как логичный итог капитализма и экономического прогресса, но как первую стадию социализма, на которой человечество наконец перестанет гнаться за экономическим ростом и обратит внимание на крайне важные вопросы свободы и справедливости. А сама стабильность общества будет располагать к великим преобразованиям. Государство предотвратит присвоение землевладельцами не заработанных ими денег, а также будет изымать наследство посредством налогообложения. Ассоциации рабочих придут на смену формам организации производства, в рамках которых люди находились в подчинении у хозяев. Эти ассоциации займут свое место исключительно благодаря конкурентным преимуществам. Бывшие собственники продадут свои владения работникам и устранятся, довольствуясь ежегодной рентой. Капитализм постепенно исчезнет.

Что это, очередная утопия? Глядя на невиданный экономический рост, начавшийся одновременно с последним изданием'Основ…' и растянувшийся на целое столетие, можно лишь посмеяться над Миллем, считавшим, будто Англия (а значит, и весь мировой капитализм) находится на'расстоянии вытянутой руки' от описанной им стабильности. И все же мы не можем отмести пророчества Милля как типичную для викторианской Англии выдачу желаемого за действительное — достаточно бросить мимолетный взгляд на проблемы, ожидающие капитализм в течение ближайших поколений, а также учесть степень, в которой ряду капиталистических стран, включая Голландию и скандинавскую троицу, удалось интегрировать в свое экономическое устройство заметную долю социальной ответственности. Проигнорировать аргументы Милля несложно, может быть, именно потому, что он был настоящим викторианцем: его сдержанный стиль и особое внимание к аргументации вряд ли увлекут современного читателя. Как бы то ни было, если Милля вывели через парадную дверь, это совсем не значит, что он не сможет явиться вновь, на сей раз через черный ход.

Так давайте же достойно с ним попрощаемся. Он прожил до 1873 года и в старости был окружен абсолютным почтением, граничившим с обожанием. Этот человек дал людям надежду и избавил от опасений за свое будущее, которые им привили Мальтус и Рикардо, и его реверансы в сторону социализма были забыты и прощены. В конце концов, многие из защищавшихся им идей находили отклик не только у социалистов: взять хотя бы налогообложение рентных доходов, налог на наследство и создание рабочих кооперативов. Идея профессиональных союзов не вызывала у него особого энтузиазма, и уважаемые члены общества вполне разделяли подобное мнение. Провозглашенная им доктрина была самой что ни на есть английской: оптимистичная, реалистичная, она избегала радикальных предложений, а в постепенности преобразований видела залог успеха.

'Основы политической экономии' были очень успешной книгой. Еще при жизни автора довольно дорогой двухтомник переиздали семь раз. Один раз, и в этом весь Милль, он за свой счет издал свой труд в одном томе, так что тот стал доступен представителям рабочего класса. Еще до его смерти было распродано пять тиражей в более дешевом оформлении. Милль стал Великим Экономистом своего времени; о нем говорили как об истинном наследнике Рикардо, а иногда и весьма лестно сравнивали с самим Адамом Смитом.

Даже если оставить за рамками его экономическую деятельность, этого человека было трудно не уважать. В дополнение к труду'О свободе' Милль написал'Логику','Размышления о представительной форме правления' и'Утилитаризм' — и все эти труды стали классическими. С остротой его ума могла соперничать лишь необыкновенная доброта. Когда Герберт Спенсер, бывший вечным оппонентом Милля по части философии, хотел было отказаться от задуманной им серии книг об эволюции общества в силу стесненных финансовых обстоятельств, Милль предложил свою помощь.'Я прошу Вас не считать это личным одолжением, — писал он, — хотя даже будь оно таковым, я был бы очень рад иметь возможность сделать его. Но все это не имеет никакого отношения к делу — это всего лишь предложение сотрудничества на благо общества, и вложенные в него Ваши усилия и Ваше здоровье трудно переоценить'[112].

Жест типичнейший для Милля. Его воображение занимали лишь жена, привязанность к которой, по мнению многих друзей, граничила со слепотой, и поиск истины. В определенный момент Милль был избран в парламент, и звучавшая в его речах тема защиты прав человека явно опережала время; он терпел поражение за поражением, но это нисколько не поколебало его позиций. Он говорил и писал только то, что на самом деле думал, и ему было важно одобрение лишь одного человека — Гарриет.

После смерти матери их дочь Хелен стала настолько же незаменимой для отца. Благодарный Милль писал в'Автобиографии':'Безусловно, никто и никогда не был так удачлив, чтобы после такой потери вытянуть еще один счастливый билет в лотерее жизни'[113]. Последние годы этот удивительно мудрый и великий человек провел вместе с Хелен в Авиньоне, неподалеку от того места, где была похоронена Гарриет.

Ну и последнее совпадение. Его замечательный труд по экономической теории, прославлявший прогресс и возможности мирных преобразований и улучшений, был опубликован в 1848 году. Возможно, не будучи эпохальной сама по себе, эта книга возвестила о смене эпох. По странной прихоти судьбы другая, куда менее объемная книга — по сути, короткий очерк — увидела свет в том же году. Она называлась' Коммунистический манифест', и содержавшиеся на ее страницах мысли и идеи не оставили камня на камне от того спокойного и восхитительного в своей рассудительности мира, который воспевал Джон Стюарт Милль.

'Манифест…' открывался поистине зловещими строками:'Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские'[114] .

В том, что призрак существовал, не могло быть сомнений: 1848-й был ужасным годом для старого порядка на континенте[115]. Воздух был буквально пропитан революционными настроениями, а земля начинала трястись под ногами огромных масс людей. В какой-то момент — очень ненадолго — показалось, что режим может рухнуть. Во Франции дородный Луи Филипп боролся с кризисом до тех пор, пока не был вынужден отречься и искать убежища на своей вилле в Суррее. Парижские рабочие восстали, и очень скоро над городской ратушей реял красный флаг. В Бельгии перепуганный монарх сам заговорил об отречении. В Берлине выросли баррикады и на улицах был слышен свист пуль. В Италии толпы крушили все на своем пути; в Праге и Вене лидеры восстаний брали пример с Парижа, и города оказывались под их контролем.

'Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения', — провозглашал 'Манифест…'. — 'Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир'.

Правящие классы и правда дрожали — и видели коммунистическую угрозу повсюду. Нельзя сказать,