кроме них одних'[50]. Он был государственным деятелем, опередившим свое время — об этом свидетельствуют следующие строки:'Если какие-либо провинции Британской империи нельзя заставить участвовать в содержании всей империи, то, несомненно, настало время, чтобы Великобритания освободила себя от расхода по защите этих провинций во время войны и от содержания той или иной отрасли их гражданского или военного управления во время мира и постаралась согласовать свои будущие стремления и планы с фактической скудостью своих средств' [51].

Наверное, ни один экономист не сможет объять свою эпоху так полно, как это удалось Смиту. И уж точно никто не был настолько безмятежен и настолько скромен, никто не умел так критиковать, не опускаясь до проявлений злобы, и никто не был настолько оптимистичен, оставаясь при этом реалистом. Смит жил в эпоху разума и гуманизма, и хотя и то и другое часто ставилось на службу личным, зачастую жестоким и коварным амбициям, он избегал шовинизма и апологий конкретных взглядов и не шел на компромиссы с совестью. На страницах'Теории нравственных чувств' Смит задает себе вопрос:'Что составляет предмет всякого труда, всей деятельности человека? Какую цель имеет в виду скупость, честолюбие, погоня за богатством, за властью, за отличиями?'[52] Его же'Богатство народов' не оставляет сомнений в ответе: неприглядные сражения за славу и богатство можно оправдать тем, что в конечном итоге выигрывает обычный человек.

К концу жизни Смит заслужил не только множество наград, но и уважение окружающих. Берк поехал в Эдинбург лишь ради того, чтобы увидеть его. Смит был назначен почетным ректором своего родного университета Глазго, а'Богатство народов' еще при его жизни было переведено на датский, французский, немецкий, итальянский и испанский языки. Казалось, его игнорировал один лишь Оксфорд, упрямо отказывавшийся пожаловать ему почетную степень. Однажды премьер-министр Питт Младший встречался с Аддингтоном, Уилберфорсом и Гренвиллом и предложил Адаму Смиту принять участие в их беседе. Стоило пожилому профессору войти в помещение, как все встали со своих мест.'Присаживайтесь, джентльмены', — сказал он.'Мы будем стоять до тех пор, пока не сядете вы, — отвечал Питт, — потому что мы ваши ученики'[53].

В 1790 году Смит умер. Ему было шестьдесят семь лет. Удивительным образом его кончина не привлекла внимания общества — скорее всего, людей больше волновала Французская революция, в частности, будут ли ее последствия ощущаться в английских загородных домах. На скромной надгробной плите на кладбище в Кэнонгейте, где он был похоронен, вырезаны такие слова:'Здесь покоится Адам Смит, написавший'Богатство народов''. Памятник долговечнее этого трудно даже вообразить.

Помимо повсеместной нищеты, еще один вопрос беспрестанно беспокоил Англию на протяжении XVIII века: страна хотела знать численность своего населения. И понять такое желание было несложно. В то время как в государствах — соперниках англичан на континенте, казалось, народу было в избытке, обитатели острова пребывали в уверенности, что их количество сокращается вследствие недостатка пропитания. Нельзя сказать, чтобы Англия обладала точными сведениями относительно числа британцев, скорее, как и любой ипохондрик, она предпочитала волноваться без конкретного к тому повода. Первая серьезная перепись населения была проведена лишь в 1801 году, при этом она преподносилась как'окончательное подавление остатков английских свобод'. Прежде Британии приходилось получать информацию о состоянии своих человеческих ресурсов из рук статистиков-любителей — священника- диссидента доктора Прайса, аптекаря и торговца кофе и чаем Хафтона, а также Грегори Кинга, зарабатывавшего на жизнь изготовлением карт.

Основываясь на данных о налоге на очаги и количестве крещений, Кинг предположил, что в 1696 году на территории Англии и Уэльса проживало около пяти с половиной миллионов душ. Последующие исследования показали, что его оценка была удивительно точной. Но Кинга заботило не только тогдашнее положение вещей. Заглядывая в будущее, он писал:'Скорее всего, удвоение народонаселения Англии надо ждать через шестьсот лет, или к 2300 году от Рождества Христова… Следующее удвоение, надо полагать, состоится не более чем через двенадцать или тринадцать столетий, то есть к 3500 или 3600 году от Рождества Христова. К этому моменту в королевстве будут проживать 22 миллиона душ, если, — добавил осторожный картограф, — нашему миру суждено просуществовать так долго'.

Во времена Адама Смита предсказание Кинга насчет постепенного роста населения уступило место иной точке зрения. Сравнив поступления в казну в виде налога на очаги в XVIII веке с более ранними данными, доктор Прайс убедительно продемонстрировал, что население Англии на самом деле снизилось примерно на треть с момента реставрации монархии. Естественно, добросовестность его вычислений находилась под вопросом, и другие исследователи с жаром оспаривали открытие. Несмотря на это, выводы доктора Прайса обрели статус непреложных истин, пусть с политической точки зрения эти истины были крайне неприятными.'Сокращение населения есть самая страшная участь, какая только может постичь любое государство, — сетовал теолог-реформатор Уильям Пейли, — а его увеличение должно быть главной целью… по важности затмевающей все политические задачи'[54]. Пейли был не одинок; Питт Младший, бывший в ту пору премьер-министром, даже выпустил закон о помощи бедным, имевший своей целью именно рост населения[55]. Закон обещал щедрые вознаграждения за рождение детей — Питт справедливо предполагал, что заводящий ребенка человек'обогащает' страну и в том случае, если его собственное чадо ждет нищета.

Сегодня нам интересно даже не то, насколько реальной была опасность вымирания англичан как нации. Удивительно, что обе точки зрения на проблему замечательно гармонировали со взглядом на мир, превыше всего ставившим естественные законы, разум и прогресс. Вы говорите, что население сокращается? Тогда заставьте его расти, ведь именно таким должно быть естественное состояние под покровительством тех законов, что, по Адаму Смиту, лежат в основе рыночной экономики. А может быть, оно растет? Превосходно, ведь никто не будет спорить, что увеличивающееся население — это источник богатства всего народа. С какой стороны ни подойди, налицо были все основания смотреть вперед с оптимизмом. Иначе говоря, вопрос о народонаселении в его тогдашнем понимании не мог поколебать уверенность человека в своем счастливом будущем.

Пожалуй, полнее и наивнее других эти оптимистические взгляды сформулировал Уильям Годвин. Священник Годвин, писавший очерки, не мог без содрогания глядеть на окружавший его бессердечный мир. Но он смотрел и в будущее, а оно обещало быть замечательным. В 1793 году он опубликовал'Исследования о политической справедливости'. Книга не оставляла камня на камне от настоящего, но сулила будущее, в котором'не будет ни войн, ни преступлений, ни, как мы это называем, отправления правосудия, ни самого государства. Помимо этого там не найдется места болезням, страданиям, унынию и обидам'[56]. Разве не замечательный взгляд на мир? Конечно, автора этой книги можно было обвинить в подрыве устоев общества, ведь в утопических мечтаниях Годвина анархический коммунизм самого радикального толка обусловливал абсолютное равенство: отмене подлежал даже брачный контракт. Но цена произведения была столь высока (три гиней за экземпляр), что Тайный совет решил не преследовать автора. Идеи мистера Годвина стали модной темой в аристократических гостиных королевства.

Одним из домов, где увлекались подобными беседами, был Олбери-хаус, неподалеку от Гилдфорда. Проживавший там занятный пожилой господин, как сообщал'Журнал джентльмена' после его смерти в 1800 году,'был человеком эксцентричным в буквальном смысле этого слова'. Эксцентрика звали Даниель Мальтус; он дружил с Юмом и боготворил Руссо, составлявших ему компанию во время долгих прогулок, посвященных ботанике. В очередном припадке презрения к материальным ценностям Руссо презентовал изумленному Мальтусу гербарий и собрание книг. Как и многие джентльмены, ценившие знания никак не меньше отдыха, Даниель Мальтус ни от чего не получал такого удовольствия, как от хорошего спора, и чаще всего оппонентом ему служил его одаренный сын, достопочтенный Томас Роберт Мальтус.

Вполне естественно, что земной рай Годвина не укрылся от их внимания, и вряд ли стоит удивляться, что добродушный чудак, каковым был Мальтус-старший, крайне сочувственно относился к утопии,