Ну а что же сегодня? Функционирует ли до сих пор конкурентный рыночный механизм?
Простого ответа на этот вопрос не существует. За прошедшее с XVIII века время заметно изменилась сама природа рынка. Мы уже не живем в мире атомистической конкуренции, где никто не может себе позволить плыть против течения. Для рыночного механизма в его нынешнем виде характерен огромный размер отдельных игроков: вне всякого сомнения, поведение гигантских корпораций и сильных профсоюзов заметно отличается от повадок частных собственников и отдельных рабочих. Именно размер позволяет им выдерживать давление конкуренции, не обращать внимания на ценовые сигналы и рассуждать о своих целях в терминах долгосрочного периода, а не ежедневных забот о купле и продаже.
Спорить бессмысленно — эти факторы заметно ослабили способность рынка управлять процессом. Но каким бы ни было современное нам экономическое общество, великие силы эгоизма и конкуренции, пусть даже ослабленные и ограниченные в своем влиянии, до сих пор предъявляют требования к поведению участников рынка — и те не имеют права их игнорировать. Да, мы давно не живем в мире Адама Смита. Но если как следует разобраться в функционировании нашего мира, законы рынка очень скоро дадут о себе знать.
Законы рынка лишь определяют поведение, благодаря которому общество предстает перед нами цельным организмом. Что-то должно двигать его вперед. Через девяносто лет после выхода'Богатства народов' Карл Маркс откроет'законы движения' капитализма: медленно, с видимой неохотой, но безо всякой надежды на спасение, система приближается к гибели. Но свои законы движения можно было отыскать уже на страницах'Богатства народов'. Мир Адама Смита также двигался постепенно, но вопреки марксистским пророчествам делал это по собственному желанию, поскольку его целью — как мы увидим впоследствии, целью едва ли достижимой — была Валгалла.
Большинству наблюдателей той эпохи и в голову не могли прийти мысли о Валгалле как месте нашего назначения. Во время своего путешествия по Корнуоллу в 1792 году сэр Джон Бинг под впечатлением от увиденного из окна писал:'Что ж, в глаза мне бросается огромный неуклюжий завод… Наверное, сэр Ричард Аркрайт[35] обогатил свою семью и свою страну, но как путешественник я проклинаю его проекты, которые, заполонив все долины и пастбища, нарушили спокойствие природы и уничтожили ее саму'.'Ох, какой же дырой стал Манчестер!' — только и смог воскликнуть сэр Джон по прибытии в город[36].
По правде сказать, чуть не вся Англия была одной большой дырой. Как оказалось, три суматошных столетия, по итогам которых земля, труд и капитал оформились в качестве основных факторов производства, лишь подготавливали почву для куда более сильных потрясений. Потому как стоило освободить эти факторы — и их немедленно стали совмещать новым, особенно уродливым способом: Англию начали заполнять фабрики. Фабрики принесли с собой новые проблемы. За двадцать лет до вояжа сэра Джона Ричард Аркрайт, успев сколотить небольшой капитал на торговле женскими волосами для париков, изобрел (или украл) прядильную машину. Уже когда машина была готова, он обнаружил, что за нее некого поставить. У местных рабочих не хватало'необходимого проворства', чтобы управляться с процессом; работа по найму все еще презиралась, и были случаи, когда капиталист едва успевал достроить фабрику, как ее уже сжигали дотла, повинуясь слепой ненависти. Аркрайт был вынужден прибегнуть к услугам детей,'ведь их маленькие пальчики такие подвижные'. Более того, не привыкшие к независимой жизни фермера или ремесленника, они с большей готовностью адаптировались к распорядку фабричной жизни. Аркрайту приписывали человеколюбие: неужели занятость детей не поможет облегчить страдания'бездоходных бедняков'?
Да, если что и занимало умы публики, не считая смешанного с ужасом восхищения фабрикой, то именно повсеместное присутствие нищих. В 1720 году их численность в Англии составляла полтора миллиона человек, факт тем более потрясающий, что население страны в то время едва ли достигало 13 миллионов. В воздухе витали разнообразные проекты спасения, большинство из которых были рождены отчаянием. Все сходились в том, что винить надо неизлечимую леность бедняков, и испытывали ужас от того, насколько нижние слои подражали высшим. Шутка ли — рабочие даже пили чай! Народ предпочитал пшеничный хлеб привычному ломтю хлеба ржаного или ячменного! К чему все это приведет, спрашивали себя мыслители тех лет, если несчастья бедняков ('каковые было бы разумно уменьшить, но искоренить их может лишь безумец', как заметил в 1723 году несносный Мандевиль[37]) просто-напросто необходимы для благополучия всего общества? Какая участь ждет общество с исчезновением прежде совершенно неотъемлемых градаций?
Может быть, общее отношение его современников к огромной и страшной проблеме'нижних слоев' действительно лучше всего описывалось словом'ужас', но философия Адама Смита была принципиально иной.' Ни одно общество, без сомнения, не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна', — писал он[38]. У него хватало безрассудства не только на то, чтобы сделать такое поистине радикальное заявление; после этого Смит перешел к доказательству постоянного улучшения качества жизни общества. Пусть и не по собственной воле, оно постоянно двигалось к заветной цели. Общество стремилось туда не потому, что кто-то так решил, парламент принял соответствующий закон или англичане одержали победу в сражении. От поверхностного взгляда на вещи укрывалась таящаяся в глубине динамика, служившая мощнейшим мотором для общественного механизма.
Адам Смит наблюдал окружавшую его действительность, и ему в глаза бросился один замечательный факт. Речь идет об удивительном росте производительности вследствие детального разделения труда. В самом начале'Богатства народов' Смит пускается в знаменитый рассказ о булавочной фабрике:
Вряд ли стоит говорить о том, насколько усложнились производственные технологии по сравнению с XVIII веком. Несмотря на все оговорки, Смит был настолько впечатлен фабрикой с десятком рабочих, что решил посвятить ей почти страницу своего главного труда; интересно, каковы были бы его впечатления от завода с десятью тысячами работников? Что самое интересное, главное преимущество разделения труда вовсе не в сложности, напротив, оно облегчает большинство операций. Привлекательность разделения труда напрямую связана с его способностью создавать, по словам Смита,'благосостояние во всех слоях общества'. Общее благосостояние тех времен кажется нам существованием на грани голодной смерти. Но
