– Клодина! Это казарма?

– Да вы что! Это же школа!

– Бедные дети…

– Почему «бедные»? Могу поклясться, мы здесь не скучали.

– Ты-то, чертовка, уж конечно! А другие?.. Можно войти? Надеюсь, арестантов разрешается посещать в любое время?

– Где вас воспитывали, Рено? Разве вы не знаете, что сейчас каникулы?

– Да ну?! И ты привела меня сюда только затем, чтобы показать эту пустую тюрьму? А сама дрожала в ожидании этого свидания, как машина под парами?

– Нет, как ручная тележка! – с победоносным видом бросаю я: года, проведённого в чужих краях, оказалось довольно, чтобы пересыпать мой провинциальный лексикон «парижскими» остротами.

– А что если я лишу тебя десерта?

– А не посадить ли мне вас на диету? Внезапно с меня слетает весёлость и я умолкаю, нащупав задвижку на тяжёлых воротах и чувствуя, что она, как прежде, поддаётся не сразу…

К колонке во дворе подвешен на цепочке всё тот же ржавый стаканчик. Побелённые в позапрошлом году стены сверху донизу исцарапаны нервными коготками юных пленниц. Чахлая трава пробивается между кирпичами водосточного жёлоба.

Никого.

Рено покорно плетётся сзади. Я поднимаюсь по небольшой лестнице всего в шесть ступенек, отворяю застеклённую дверь, иду по коридору, плиты которого гулко отзываются на мои шаги; коридор соединяет старший класс с тремя младшими… В лицо пахнуло спёртым воздухом, впитавшим в себя запахи чернил, меловой крошки, веника, чёрной доски, наспех вымытой грязной губкой, – и вот уже я задыхаюсь от необъяснимого волнения. Уж не тень ли Люс в полотняных тапочках и чёрном фартуке бесшумно прошмыгнула за этот угол и прижалась к моим ногам, докучливая в своей нежности?

Я вздрагиваю и чувствую, как меняюсь в лице: кто-то в полотняных тапочках и чёрном фартуке приотворяет дверь в Старший класс… Да нет, это не Люс; хорошенькая ясноглазая мордашка уставилась на меня, хотя я её раньше не видела. Успокоившись и почувствовав себя почти дома, я иду навстречу:

– Где Мадемуазель, крошка?

– Не знаю, мада… мадемуазель. Может, наверху.

– Ладно, спасибо. А… вы, значит, не на каникулах?

– Я – одна из пансионерок, которых оставили на каникулы в Монтиньи.

Что за прелесть эта пансионерочка, оставленная на каникулы в Монтиньи! Каштановые кудряшки ниспадают на чёрный фартук; она кривит и прячет аппетитный свежий ротик, а бархатные карие глаза – скорее красивые, нежели живые, – придают ей сходство с пугливой ланью.

Пронзительный голос (до боли знакомый!) обрушивается на нас с лестницы:

– Пом, с кем вы там беседуете?

– Не знаю, мадемуазель, – простодушно кричит в ответ девчушка и торопится вверх по лестнице, ведущей в комнаты и дортуары.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь Рено глазами. Он заинтригован и начинает входить во вкус.

– Слышишь, Клодина? Её зовут Пом: Яблочко! С таким именем её, пожалуй, скоро кто-нибудь слопает. Какое счастье, что я всего-навсего старый господин вне конкуренции!..

– Замолчите вы, бабник! Сюда идут. Торопливое перешёптывание; отчётливо слышно, как кто-то спускается, и вот показывается мадемуазель Сержан; она одета в чёрное, её волосы будто охвачены огнем в лучах заходящего солнца; она до такой степени похожа на самоё себя, что я чувствую, как во мне поднимается желание её укусить, прыгнуть ей на шею ради всего того Прошлого, что она мне несёт во взгляде своих ясных чёрных глаз.

Она замирает секунды на две; этого довольно, она всё увидела: увидела, что я – Клодина, что у меня коротко стриженные волосы, что мои глаза стали ещё больше, а лицо осунулось, что Рено – мой муж да к тому же (рассказывайте, я вас слушаю!) красивый мужчина.

– Клодина! Вы совсем не изменились… Отчего же было не предупредить о своём приезде? Здравствуйте, сударь. Это легкомысленное создание ничего мне не сообщило о вашем визите! Придётся в наказание заставить её исписать двести строк. Что, она по-прежнему ребячлива и ужасно себя ведёт? Вы уверены, что на ней стоило жениться?

– Нет, мадемуазель, совсем не уверен. Просто у меня оставалось мало времени, а я не хотел жениться in extremis.[1]

Шутка хороша, они друг друга стоят и должны подружиться. Мадемуазель любит красавцев-мужчин, хотя пользы ей от этого немного. Ладно, пусть сами разбираются.

Пока они беседуют, я прошмыгну в старый класс и поищу свой стол, тот самый, за которым мы сидели вместе с Люс. Мне удаётся его отыскать, и под чернильными пятнами свежими или выцветшими царапинами я разбираю обрывки вырезанной ножом надписи: «…юс и Клоди… 15 февраля 189…»

Припала ли я к ней губами? Точно сказать не могу… Когда я наклонилась над столом, чтобы получше его рассмотреть, возможно, мои губы коснулись его изрезанной крышки… Но если бы я хотела быть откровенной, я бы сказала, что только теперь отдаю себе отчёт, а тогда с трудом сознавала, что эта нежная девочка Люс готова на всё, и мне понадобились целых два года замужества и возвращение в эту школу, чтобы понять, чего заслуживала эта свеженькая, пресмыкающаяся девочка, испорченная и всегда готовая к услугам.

Голос мадемуазель Сержан выводит меня из задумчивости.