незнакомка!
– Верно. Но я же формируюсь. Вы обвиняете меня в дикости: я стремлюсь завязывать связи. И вот я встречаю хорошенькую женщину, мне приятен её голос, я по достоинству оценила её руки – я о ней расспрашиваю и…
– Клодина! – поддразнивает меня Рено. – Не кажется ли тебе, что у Рези есть нечто общее с Люс в… в коже?
Мерзкий тип! Одним словом всё изгадит!.. Я подпрыгиваю, словно рыба из воды, и отправляюсь искать прибежища в восточной части необъятной кровати, в целинных и холодных её областях…
Большой пропуск в моём дневнике. Я не привела в порядок записи о своих впечатлениях и, конечно же, ошибусь, когда стану подводить итог. Жизнь продолжается. Холодно. Рено возбуждён. Он возит меня с одной премьеры на другую и во всеуслышание заявляет о том, что театр ему докучает, что неизбежная грубость «посредственности» его возмущает…
– Рено! – удивляется наивная Клодина. – Зачем же вы туда ходите?
– Чтобы… Ты будешь меня презирать, о мой строгий судья… Чтобы повидаться с людьми. Чтобы увидеть, общается ли ещё Аннин де Ли с мисс Флосси, подругой Вилли; удался ли хорошенькой госпоже Мюндоэ роман с Ребу; по-прежнему ли соблазнительная Полэр, известная благодаря своим глазкам влюблённой газели, побивает все рекорды в соревнованиях на осиную талию. Мне непременно нужно констатировать, что лиричный Мендес рассказывает в половине первого ночи о своём ярком отчёте, сидя на обеденном столе; я должен распустить перья перед смешной мамашей Барман, у которой, по словам Можи, сам Гревей ходит в помощниках; я восхищаюсь полковничьим эгретом, венчающим эту заплывшую жиром куницу, госпожу де Сен-Никетес…
Нет, я его не презираю за такое легкомыслие. Впрочем, это не имеет значения, ведь я его люблю. Я знаю, что публика, которая приходит на премьеры, за действием пьесы никогда не следит. А я вслушиваюсь в текст и слежу с упоением… или же говорю: «Отвратительно!» Рено завидует, что мои убеждения просты и непосредственны: «Ты ещё молода, девочка моя…» Не моложе его! Он любит меня, работает, ходит с визитами, перемывает косточки, ужинает в городе, принимает у себя по пятницам в четыре часа и ещё находит время, чтобы позаботиться о собольем палантине для меня. Бывает, что, когда мы остаёмся с глазу на глаз, он даёт своему красивому лицу отдохнуть, прижимает меня к себе и тяжко вздыхает: «Клодина! Девочка моя дорогая! До чего же я старый! Я чувствую, как с каждой минутой у меня прибавляется по морщине; это больно, до чего же это больно!» Если бы он знал… Я обожаю Рено, когда он такой, и надеюсь, что с годами уляжется его лихорадочная страсть к светской жизни! И вот когда наконец ему надоест хорохориться, тогда-то мы и будем полностью принадлежать друг другу, а сейчас я не в состоянии угнаться за этим сорокапятилетним резвым мальчиком.
В один прекрасный день я вспомнила забавного андалузского скульптора и его комплимент: «Вы свинья, мадам» и решила открыть для себя Лувр, полюбоваться без всякого гида полотнами Рубенса. Завернувшись в соболий палантин и украсив голову такой же шапочкой, похожей на зверька, свернувшегося у меня на макушке, я отважно двинулась в путь, хотя совершенно не умею ориентироваться и, подобно свадебному кортежу Жервезы, описанному в «Западне» Золя, стала плутать за каждым поворотом галереи. Как в лесу я интуитивно угадываю направление и время, так в помещении я сейчас же теряю ориентир.
Нашла зал Рубенса. Его картины мне отвратительны. Вот так! Отвратительны! Я честно пытаюсь целых полчаса буквально вбить их себе в башку (это влияние острослова Можи); нет! это мясо, глыбы мяса, эта Мария Медичи – толстомордая и напудренная, с каскадом грудей, её муж – этот откормленный вояка, которого похищает торжествующий упитанный зефир – нет, нет и нет! Мне этого не понять. Если бы Рено и его подруги узнали об этом!.. Ну, тем хуже! Если меня загонят в угол, я скажу всё, что думаю.
Опечалившись, я ухожу семенящей походкой – борюсь с желанием прокатиться по гладкому паркету – сквозь строй разглядывающих меня шедевров.
Ага! Отлично! Вот испанцы и итальянцы, они-то кое-чего стоили. Хватило всё-таки наглости повесить табличку «Св. Жан-Батист» под этим соблазнительным тонким портретом да Винчи; он улыбается, чуть наклонив голову, точь-в-точь как мадемуазель Морено…
Боже! До чего хорош! Вот так, случайно, я набрела на портрет мальчика, способного заставить меня покаяться. Какое счастье, что он живёт только на полотне! Кто это? «Портрет скульптора» кисти Бронзино.[6] Представляю себе, как я запустила бы руку в его тёмные прямые волосы… Мысленно провожу рукой по его выпуклому лбу и изогнутым выразительным губам, целую эти глаза циничного пажа… И эта белая голая рука лепила статуэтки? Хотела бы я в это поверить! Глядя на его лицо, воображаю, как эта нежная кожа без единого волоска с годами обретает зеленоватый оттенок слоновой кости в паху и под коленями… Кожа у него тёплая повсюду, даже на икрах… А ладони чуть взмокшие…
Чем я тут занимаюсь? Красная, я озираюсь по сторонам, ещё не совсем придя в себя… Чем занимаюсь- то? Изменяю Рено, чёрт возьми!
Надо бы рассказать Рези об этом эстетическом адюльтере. Она будет смеяться своим необыкновенным смехом, который вспыхивает вдруг, зато замирает не сразу. Мы с Рези подружились. Нам хватило двух недель на то, что Рено назвал бы «старой любовью».
Ну да, мы близкие подруги. Я ею восхищаюсь, она мною очарована. Кстати сказать, полного доверия мы друг другу не оказываем. Несомненно, для этого ещё рановато. Уж для меня во всяком случае слишком рано. Рези не заслуживает того, чтобы Клодина пустила её в самые сокровенные утолки своей души. Я часто у неё бываю, предоставляю в её распоряжение свою кудрявую голову, которую она с удовольствием причёсывает – напрасный труд! – а также своё лицо, которое она любит, не выказывая ревности: берёт его в свои нежные руки и смотрит, как, по её выражению, «в глазах пляшут искорки».
Она же воздаёт мне почести своей красотой и грацией и делает это с кокетливой настойчивостью. Уже несколько дней как я захожу к ней каждое утро в одиннадцать.
Ламбруки живут на проспекте Клебер в одной из современных квартир, где многим пожертвовали ради того, чтобы была консьержка, лестница, две гостиные – изящная обшивка, неплохая копия юного Людовика XV кисти Ван Лоо, – но для жилых комнат остаётся не так уж много места, и они разбросаны там и сям. Рези ночует в длинной тёмной комнате, а одевается в галерее. Однако мне нравится эта неудобная, всегда слишком натопленная туалетная. Рези одевается и раздевается там, предоставляя мне любоваться волшебным зрелищем. Я смиренно сижу в низком кресле и наслаждаюсь.
Вот она в сорочке; её чудесные волосы, розоватые в ослепительном электрическом свете, приобретают холодно-зеленоватый оттенок при голубом свете пасмурного дня, и вспыхивают, рассыпаясь по плечам. Падающего из окна света недостаточно в любое время, и сильные электрические лампы освещают Рези как на театральной сцене.
