– Хватит! У меня от вас голова раскалывается, – внезапно взрывается директриса. – Вечером видно будет. И смотрите у меня, не то я пойду читать список одна. Впрочем, в гостиницу мы сейчас не пойдём, нечего лишний раз делать такие концы. Пообедаем в ресторане.

Она осведомляется о заказанном заранее кабинете. Нам отводят нечто вроде купальной кабинки, куда сверху проникает тусклый дневной свет. Наше возбуждение спадает. Мы, как волчата, набрасываемся на еду. Утолив голод, мы то и дело спрашиваем, который час. Мадемуазель тщетно пытается нас успокоить, убеждая, что экзаменующихся много и эти господа просто не успеют прочесть все сочинения до девяти, – мы взвинчены до предела.

Делать в этом погребке больше нечего! Но мадемуазель Сержан не хочет выводить нас на улицу, и я знаю почему: в этот час солдаты гарнизона ещё в увольнении, а эти фанфароны в красных штанах особо не церемонятся. Мы уже шли обедать под улыбки, восторженное цоканье языков и чмоканье воздушных поцелуев; подобные знаки внимания нервируют директрису, и она изничтожает взглядом дерзких вояк. Однако этого недостаточно, чтобы поставить их на место.

День клонится к вечеру, от нетерпения мы всё больше мрачнеем и злимся. Анаис с Мари, нахохлившись, как куры перед дракой, уже обменялись язвительными репликами. Сёстры Жобер – такое впечатление – размышляют о развалинах Карфагена, а я острым локтем отпихиваю малышку Люс, которая лезет ласкаться. К счастью, мадемуазель – почти такая же раздражённая, как мы, – звонит и просит зажечь свет и принести две колоды карт. Отличная идея!

Две газовые лампы немного поднимают нам настроение, а при виде карт мы и вовсе расплываемся в улыбке.

– Давайте в тридцать одно!

Хорошо! Правда, сёстры Жобер играть не умеют. Что ж, пусть себе и дальше размышляют о бренности человеческой жизни, а мы будем резаться в карты, пока мадемуазель читает газеты.

Мы развлекаемся, но игра продвигается плохо. Анаис мухлюет. Иногда мы останавливаемся посреди партии и, опершись о стол, с напряжёнными лицами спрашиваем:

– Который час?

Мари высказывает мысль, что из-за темноты нельзя будет прочесть фамилии – надо будет взять с собой спички.

– Глупая! Там же фонари.

– Ах да… а вдруг как раз возле училища фонарей нет?

– Ничего, – тихо говорю я. – Я стащу свечку из подсвечника на камине, а ты захватишь спички. Поехали… трефовый валет и два туза!

Мадемуазель Сержан вынимает часы; мы не спускаем с неё глаз. Когда она встаёт, мы так стремительно вскакиваем, что опрокидываем стулья. Нас вновь охватывает горячка, и мы стремглав бросаемся за шляпками. Надевая перед зеркалом шляпку, я краду свечку.

Мадемуазель прилагает неимоверные усилия, чтобы не дать нам припустить во весь дух. Прохожие смеются над нашей ватагой, которая того и гляди помчится вприпрыжку, и мы смеёмся вместе с прохожими. Наконец перед нами воссияли врата. Разумеется, «воссияли врата» – лишь дань литературе… фонаря и правда нет в помине! Перед закрытой дверью с криками радости или стонами отчаяния мечется вереница теней – это ученицы других школ. Короткие вспышки от зажжённых спичек и колеблющееся пламя свечей освещают большой белый лист, прикреплённый к двери. Мы со всех ног кидаемся к нему, отчаянно работая локтями, на нас никто не обращает внимания.

Стараясь держать украденную свечу прямо перед собой, я читаю – скорее угадываю, ориентируясь на инициалы, – в алфавитном порядке: «Анаис, Белом, Жобер, Клодина, Лантене». Все, все! Вот здорово! А теперь проверим количество баллов. Минимальный проходной балл – сорок пять. Возле фамилий написано суммарное число, а рядом, в скобках, – отдельные отметки. Сияющая мадемуазель Сержан строчит у себя в записной книжке: Анаис – 65, Клодина – 68. Сколько у Жобер? 63 и 64. Люс – 49, Мари Белом – 44 1/2. Как это – сорок четыре и дна вторая? Но тогда её отсеяли? Что вы такое плетёте?

– Нет, мадемуазель, – говорит Люс, которая только что ещё раз проверила список, – у неё сорок четыре и три четверти, эти господа по доброте своей допустили Мари к устному экзамену, хотя ей и не хватило четверти балла.

Бедняжка Мари, совсем было струхнувшая, облегчённо вздыхает. Хорошо, что экзаменаторы простили ей четверть балла, но боюсь, как бы она не срезалась на устном экзамене. Когда первая радость чуть утихла, сердобольная Анаис освещает вновь прибывающих, капая на них расплавленным воском, – вот ехидна!

Мадемуазель не в состоянии нас утихомирить, не действует даже пророчески-мрачное напоминание:

– Ваши испытания ещё не кончились, посмотрю на вас завтра вечером после устного экзамена.

Но мы всё равно скачем, горланим песни под луной – она с трудом загоняет нас в гостиницу.

Вечером, когда директриса ложится и засыпает, мы вылезаем из кроватей – Анаис, Люс, Мари и я (кроме сестёр Жобер, разумеется) – и пляшем как безумные: волосы вверх-вниз, подобрав короткие рубашки, как в менуэте.

Потом нам чудится шум в комнате, где почивает мадемуазель, и мы, прервав непотребную кадриль, мгновенно разбегаемся, шлёпая голыми пятками и давясь от смеха.