В классе я обнаруживаю малышку Люс – она плачет навзрыд, уткнувшись лицом в стол. Я силком поднимаю ей голову и вижу, что её глаза совсем распухли.
– Хороша, нечего сказать! Ну, что стряслось? Что ты сырость разводишь?
– Она… она меня побила!
– Твоя сестра?
– Да-а-а!
– За что?
Люс, смахнув слезу, объясняет:
– Я не решила задачу – не поняла условия. Она взбеленилась, обозвала меня кретинкой, сказала, что наша семья зря оплачивает мне пансион, что я ей опротивела и всё такое. А я в ответ: «Ты мне тоже осточертела». После этого она меня избила, отхлестала по щекам. Форменная гадина! Ненавижу её!
И она снова разрыдалась.
– Дурочка! Рохля! С какой стати ты позволяешь себя бить? Нужно было напомнить ей о бывшем женихе.
В глазах Люс внезапно вспыхивает испуг, я оборачиваюсь: на пороге стоит директриса. Приплыли! Что- то сейчас будет?
– Примите мои поздравления, мадемуазель Клодина, хорошенькие советы вы даёте этому ребёнку!
– Зато вы подаёте хороший пример!
Люс в ужасе от моей дерзости. А я чихать хотела! Глаза директрисы горят, в них злоба и смятение. Но мадемуазель Сержан слишком хитра, чтобы сейчас дать волю чувствам! Она лишь качает головой и говорит:
– По счастью, не за горами июль, мадемуазель Клодина. Вы и сами понимаете, что я просто не смогу вас здесь оставить.
– По-видимому. Мы не слишком ладим. Наши отношения не сложились с самого начала.
– Выйдите в коридор, Люс, – велит она, прежде чем ответить на мой выпад.
Люс не заставляет себя просить дважды – вытирая на бегу слёзы, она выскакивает из класса. Мадемуазель Сержан продолжает:
– Вы сами виноваты, уверяю вас. С самого моего приезда вы отнеслись ко мне недоброжелательно, отвергли все попытки сближения, какие я предпринимала, хотя мне это несвойственно. Однако вы показались мне умной и довольно красивой, вы меня заинтересовали, ведь я одна как перст.
Разрази меня гром, если это приходило мне в голову… Нельзя объявить более недвусмысленно, что при желании я могла стать её «малышкой Эме». Впрочем, меня это не прельщает даже задним числом. Так значит, повернись дело иначе, и ревностью терзалась бы Эме… Смех да и только!
– Пусть так, мадемуазель. Но как на грех, все ваши усилия пропали даром из-за мадемуазель Лантене. Вы с таким пылом завоёвывали её… дружбу и искореняли её чувство ко мне!
Мадемуазель Сержан отводит глаза в сторону.
– Вопреки тому, что вы говорите, я ничего не стремилась искоренять. Мадемуазель Эме могла продолжать заниматься с вами английским, я бы и слова не сказала…
– Ах, оставьте! Я ещё не совсем дура, и мы здесь вдвоём! Я долго злилась, даже горевала, потому что я не менее ревнива, чем вы. Зачем вы отняли её у меня? Мне было так плохо. Да, радуйтесь, мне было плохо! Но я поняла, что больше не нужна ей, да и кто вообще ей нужен? И ещё я поняла, что она дешёвка, и тут сразу как отрезало. Я знаю, что совершу немало ошибок, но этой не сделаю: я не буду пытаться отбивать у вас Эме. Так-то. Теперь я хочу только одного: чтобы она не стала у нас в школе маленькой королевой и чтобы не терзала свою сестру, хотя они друг друга стоят, уверяю вас… Дома я никогда не рассказываю, что тут творится, и после каникул я сюда не вернусь – придётся сдавать экзамены, потому что папа вбил себе в голову, будто ему этого хочется, и ещё потому, что Анаис слишком обрадуется, если я уйду без аттестата. До тех пор можете оставить меня в покое, я больше не стану вас изводить.
Я могла бы ещё долго говорить, но, похоже, она пропускает всё мимо ушей. Я не буду бороться с ней за Эме – только это она и уловила. Погрузившись в собственные мысли, она размышляет над моими словами и внезапно, словно очнувшись и снова став директрисой, заканчивает наш разговор, проходивший как бы на равной ноге:
– Ступайте скорее во двор, Клодина, уже восемь часов, пора строиться.
– О чём вы так долго беседовали с мадемуазель? – любопытствует дылда Анаис. – Ты что, пошла с ней на мировую?
– Да, дорогая, мы теперь не разлей вода.
В классе малышка Люс прижимается ко мне, не сводит с меня влюблённых глаз, берёт за руку, но её ласки действуют на нервы; мне нравится лишь колотить её, мучить и защищать от других.
С приглушенным криком «Инспектор! Инспектор!» в класс вихрем врывается Эме. Поднимается шум. Чтобы устроить ералаш, нам годится любой предлог. Делая вид, будто хотим аккуратно разложить книги, мы открываем парты и, схоронившись за крышками, принимаемся шептаться. Дылда Анаис подкидывает вверх тетради растерявшейся Мари Белом и на всякий случай засовывает в карман «Жиль Блаз иллюстре», который она хранила между страниц «Истории Франции». Я прячу блистательные рассказы Редьярда Киплинга о животных (вот уж кто понимает зверьё!), хотя в них нет ничего предосудительного. Под гул разговоров мы встаём, собираем бумаги, вынимаем из парт припрятанные конфеты – отец Бланшо, инспектор, хоть пострадает косоглазием, везде суёт свой нос.
У себя в классе Эме подгоняет девчонок, прибирает на своём столе и с криком носится по комнате. Из соседней классной комнаты выходит перепутанная, жаждущая помощи и поддержки бедняжка Гризе.
– Мадемуазель Сержан, как вы считаете, инспектор будет смотреть тетради малышей? Тетради у них