кровати — на ней спали. Вот разбитые стенные часы — они отправляли людей на работу, определяли мгновения нежных свиданий. Вот кусочек детской тарелки — в ней была вкусная каша, и мать уговаривала ребенка ее кушать: за папу, за маму, за птичку.
Мы идем по тропинкам счастливые, мечтающие, окрыленные перспективой. Дошли. В магазине-складе — несколько мешков фасоли. Другого ничего нет и не будет. А сахар, масло, кондитерские изделия? Все можно пересчитать на фасоль. Как пересчитать? Отоварить весь «лимит» фасолью!
Вы думаете, мы огорчились? Напротив, страшный хохот был ответом на предложение деятеля торговой сети. Мы набили все мешки фасолью и под тяжестью их, присаживаясь на камни каждые пять минут, не столько от тяжести, сколько от хохота, побрели домой. Мы изощрялись в остроумии. Вскоре маленькая квартирка на Патриарших прудах была обеспечена фасолью на долгие годы.
Темный коридор. У каждой двери — керосинка, на ней что-то варится. Это семья какого-нибудь актера готовит обед. У моей двери ничего не варилось, в комнате было холодно. Спал, не снимая пальто и шапки. Каждое утро — репетиция, борьба с недостатками, мешающими построить спектакль.
Однажды, поздним вечером, улегшись на кровать, как всегда, в пальто и шапке, услышал стук в дверь. Незнакомые голоса. Открыл, не зажигая коптилку. Несколько электрических фонариков осветили комнату. Вошел с группой мужчин Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, руководивший всей деятельностью партизан Советского Союза, партийный руководитель Белорусской республики. «Мы за вами, поедем, немного передохнем». Машина. На полу — заряженные автоматы. Ночь. Развалины Минска. Заснеженный лес. Забор, ворота. Небольшой деревянный дом. Тепло, светло. Хорошо сервированный ужин, кроме меня еще трое — четверо мужчин. Среди них — кинорежиссер. Смотрим военные документальные кадры. Хозяин дома играет с кинорежиссером на бильярде.
Пантелеймон Кондратьевич, видя, что я «клюю носом» (пригрелся!), посылает меня в свой кабинет — там на диване мне приготовили постель. Блаженно засыпаю под далекий стук бильярдных шаров. Просыпаюсь. Утро солнечное, морозное. «Пантелеймон Кондратьевич уже уехал. Завтрак на столе в соседней комнате. Когда захотите ехать, позвоните — машина готова».
Удивительно, как эти несколько часов поддержали мой дух и восстановили мои силы. Я заметил, что репетировал с гораздо большей энергией, чем раньше, что спектакль вдруг стал получаться… Но еще удивительнее то, что руководитель работы огромного масштаба и ответственности вдруг понял, что мне нужна хотя бы короткая моральная передышка. Он знал о моем состоянии больше, чем я сам. Мы не говорили об искусстве, тем более о спектакле. Просто я побыл в тепле и блаженно заснул под стук бильярдных шаров. Мир! Как важен кусочек мира в непрерывном нервном напряжении.
Тогда же я познакомился с Петром Андреевичем! Абрасимовым — ответственным сотрудником Пономаренко. Энергия, воля, спокойствие, уравновешенность в трудных и опасных делах, которыми он занимался, сочетались с эффектной внешностью и поразительно красивыми волосами, вьющимися и всегда в порядке уложенными. А еще — улыбка! Ох, как важна бывает улыбка, и, заметьте, у каждого она уникальна!
Режиссера это не могло не поражать, хотя в устах другого человека это может показаться легкомыслием — человек-то на ответственном и опасном посту, а тут разговор о красивых волосах, улыбке. Но прошло много лет, и, сидя в удобном кресле в кабинете посла Советского Союза в Германской Демократической Республике, я снова вижу эти красивые, еще более красивые, из-за седины, волосы. Слышу тот же спокойный голос… и узнаю улыбку. В сложных, тревожных, всегда рискованных обстоятельствах закалилась дипломатическая выдержка моего старого знакомого Петра Андреевича Абрасимова.
Темой спектакля «Алеся» была жизнь и борьба белорусских партизан в дни Великой Отечественной войны. Белоруссия еще не была полностью освобождена от оккупантов, а в Минске, в Доме офицеров шла опера о героях-партизанах.
Обсуждая костюмы артистов, я стал делать довольно безапелляционные замечания. Вместо одной куртки надевал другую, менял шапки, брюки… Но быстро почуял молчаливое несогласие. Все подчинялись… но… Надо скорее выяснить причину (это тоже профессиональное!) недовольства. «Почему, — спросил я одного артиста хора, — вы хотите быть именно в этих брюках?» «В них удобно пролезать сквозь проволочные заграждения». — «А вы, зачем вам нужен этот платок?» — «Он хорошо помогает маскироваться».
Оказалось, что большинство артистов хора надели те костюмы, в которых они партизанили. Подлинные партизанские костюмы. Как я был неосторожен в своих замечаниях!
Однако… Вскоре произошел другой любопытный случай. На генеральной репетиции Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко мне сказал: «Как нехорошо, что многие женщины-партизанки у вас в сапогах. Это огрубляет женщину». — «Да. Но это бывшие партизанки, и они здесь в той обуви, в которой партизанили в лесу. А место действия — именно партизанский лес!» — «Да, но неприятно видеть на сцене женщин в сапогах, пусть будут в туфлях — это же сцена!»
Кто мог в то время предвидеть, что спустя двадцать лет модницы всего мира наденут сапоги и так воспользуются эстетикой военного времени? А я до сих пор не знаю, нужно ли было артисткам, бывшим партизанкам, выходить в сцене партизанского леса в сапогах или в туфлях. Не так просто решается проблема правды жизни и художественной правды. Эстетика, вкус, привычки, мода — влиятельные, но зыбкие понятия. Трудно объяснимые, вечно меняющиеся закономерности.
Чутье, только чутье не может обмануть. Но у каждого оно иное. Интересно, что не бывшим в партизанских отрядах мужчинам хотелось видеть сценических партизанок в сапогах, а бывшие партизаны предпочитали видеть своих подруг на сцене в изящных туфлях.
«Это же неправда!» — говорил я. «Да! Но так приятнее!» — говорили мне они. Каждый на сцене хочет видеть образ и что-то — отличное от обычного. Для одних он в том, что женщина в партизанском отряде вынуждена носить сапоги; странно и любопытно (для того времени!) — женщина в сапогах. Для других — партизанка в сапогах слишком обычна, хочется вернуть ей туфельки.
Значит нет единых сценических норм, общих для всех зрителей. Они изменчивы, их надо устанавливать в соответствии с жизнью. Но не повторяя, а учитывая ее запросы.
Спустя некоторое время, я в том же Доме офицеров поставил «Кармен». Это был 25-летний юбилей творческой деятельности Ларисы Помпеевны Александровской. Спектакль всем понравился: гитары, навахи, сомбреро, гитаны, фламенго, торрерос, бандерильи — все это было нужно разрушенному городу.
Белорусское оперное искусство сравнительно молодо, что является плюсом и минусом. Плюсом потому, что оно не привязано к иным старым, привычным, а потому любимым, несмотря на их примитивность, приемам, годами освященным успехами. Минусом потому, что нет добрых традиций, ценность которых заключается в образности национальных черт искусства.
Начинать с нуля и трудно и легко. Использование традиций родственных культур (например, русской или украинской) приносит белорусскому искусству пользу только тогда, когда они переосмысленны, когда они «имеются в виду», а не используются без коррекции, путем слепого подражания.
У русской оперной культуры следует учиться принципам, а не копировать ее результаты. Когда в Белоруссии вырастает
Противный, пошлый национализм может появляться там, где к вопросу подбора кадров относятся формально: если художник родился в Минске, Витебске или Гомеле, значит, его искусство априори драгоценно национальным характером. Э. Ф. Направника или В. С. Сука мы по праву чтим как мастеров русской музыкальной культуры, хотя они по происхождению — чехи. Важно свойство художника любить и отражать внутренние национальные черты народа, которые явно слышны в народной песне, говоре, видны в танцах, повадке, образном строе народа, его юморе, темпераменте и т. д. и т. п.
Тут важно не только чутье художника, но и особая способность улавливать полутона и намеки, так сказать,
Процесс взаимовлияния национальных культур должен, мне кажется, протекать прежде всего в естественном отборе всего того, что близко и дорого данному народу, и преломлять отобранное по-своему, с
