Робертсон проглатывает стакан разбавленного.

– Ну?

– Она замуж вышла!

– Когда?

– Только что!

– Что значит «только что». Полчаса назад, что ли?

– Нет. Два дня назад.

– И?

– И уехала!

– Написала?

– Мать сказала! Ничего она мне не написала.

– А-а-а… так я ж тебе говорил. – начинает Рустамзаде, а потом осекается. – Черт! Еще выпить хочешь?

Робертсон мотает головой.

– И правильно! Не надо нам пить! Зачем нам пить! Совершенно незачем! Давай чего-нибудь скушаем? А? Яичницу? А? Я мигом! Только за яйцами в магазин сбегают. Ладно?

Рустамзаде хочет уйти, но сомневается какое-то время – ему не хочется оставлять Робертсона одного.

– Я сейчас! Ладно?

Вылетая из квартиры, Рустамзаде шепчет: «Чуяло мое сердце! Эх, Саня, Саня. Ну ничего! Мы это сейчас поправим.»

Звонок в дверь – Робертсон открывает. На пороге Света.

– Саша, можно к тебе?

Тот молча распахивает дверь.

И вот они уже сидят на диване, его голова на ее коленях, она ее гладит и приговаривает:

– Все будет хорошо. Ты такой маленький, Саша. Очень маленький. И волосы у тебя мягкие. Приятно. Во рту сладко. А я в первом классе с мальчиком дружила. Мы с ним мороженое ели. Он мне всегда давал первой облизать. А потом мы вместе дрались. Со всеми. Портфелями. А пусть не лезут.

А вот они уже лежат в постели. Она его целует, целует, лицо, шею. Он отвечает, но робко. А потом она водит пальчиком по его носу, губам, закрытым глазам и смеется тихонько.

Лодка, пирс, последний день отдыха, и все вереницей идут на корабль, тащат какие-то вещи свои.

– Степаныч, ты чего тащишь?

– Так, всякую ерунду!

– Чего у тебя там, камни, что ли?

– Варенье!

Настроение у всех приподнятое – отдохнули. Старпом на мостике, смотрит вниз. На мостик поднимается мичман. Это тот самый мичман, что в море фотографировал американцев.

– Анатолий Иванович, разрешите на мостик?

– А?

– На мостик прошу разрешения!

– А-а-а. Савельев? Ну поднимайся. Чего тебя на мостик потянуло?

– Так ведь видно отсюда. Хорошо! И воздух здесь вроде лучше.

– Лучше. – размышляет старпом, на него глядя.

– Дышится!

– Дыши. – говорит старпом, а потом неожиданно для самого себя добавляет: – в последний раз!

– А чего это в последний-то раз, Анатолий Иванович? – весело говорит мичман.

– А того, Савельев, что мы тебя в Гаагский трибунал передать должны! – старпом сказал, и вроде как сам удивился.

– Как это? – осекается мичман.

– Так! Бумага пришла. Командир сейчас в дивизии.

– Ну!

– Звонил оттуда. Готовься.

– Чего это, Анатолий Иванович?

– Чего? Ты в прошлый раз фотографировал вертолет?

– Я?

– Ну ты ж у нас все фотографируешь!

– Вертолет?..

– Ну на прошлом выходе в море.

– На прошлом?..

– Ну да, натовский вертолет. Си-кинг!

– Си-кинг.

– Ты совсем, что ли, ничего не помнишь?

– Я?

– Ты!

– Я помню, фотографировал. кажется.

– Они еще над палубой нашей зависли и из своего фотоаппарата нас щелкали.

– Да.

– А ты притащил свой аппарат.

– Свой.

– Со вспышкой.

– Со вспышкой.

– Ну вот. Снял ты его и в лодку спустился, а мы с командиром остались стоять.

– Остались.

– Ну и упал он.

– Кто?

– Вертолет от вспышки твоей совсем ослеп и в море упал.

– Как упал?

– Покружил, покружил – и в воду!

– В воду.

– Теперь требуют тебя.

– Куда?

– В трибунал.

– В Гаагский?

– Ну! Командир по этому поводу сейчас в дивизии.

– И чего ж теперь будет, Анатолий Иванович? – Савельев не на шутку разволновался.

– А черт его знает, – буркнул старпом. – Пока только продаттестат на тебя приказано выписать.

– Продаттестат.

Весть о том, что Савельев с помощью вспышки утопил натовский вертолет, немедленно облетела корабль.

В этом деле участвовали все. Мичман Степаныч сейчас же нашел Савельева, с чувством его обнял, расцеловал во все щеки: