наверняка; были стукачами. Иногда это у них проскакивало спонтанно: «Составил доклад о группе иностранцев; написал характеристику отдельным иностранцам» и т. д. Они воспринимали это как свою естественную обязанность, связанную с работой в «Интуристе». Студентки, работающие в этой же системе, понимающе относились к замечаниям преподавателей, и чувствовалось, что знали эту терминологию.

Меня всё время сверлила одна мысль. Где достать справку из отдела кадров для получения разрешения учиться на курсах в следующем году? В своё время я получил с завода справку, разрешающую посещать первый курс. В театре не знали о моей учёбе и, конечно, никакой справки, разрешающей второй год учёбы, мне бы не дали. В конце концов, я выкрутился, познакомившись поближе с секретаршей курсов и проявив немного «матросской смекалки». Так я сумел успешно закончить и второй год.

Передо мной стояла очередная, очень серьёзная и больная проблема: уговорить мою бывшую жену увезти сына в Израиль. После нашего развода я продолжал навещать сына и помогал чем мог. Максим был смышленым мальчиком. Мы оба получали массу удовольствия от общения. Он был первым человеком, на котором я опробовал свою лекцию о следящих системах, объяснив ему всё на его детском языке. Он понял и пересказал мне по-своему. Можно было ему ставить зачёт. Я говорил с ним об Израиле и о моей давней мечте переехать туда всем вместе.

Объяснял ему, что хотел бы, чтобы он, когда вырастет, стал офицером Армии Обороны Израиля. Почему это важно для нас, евреев.

После увольнения с завода я серьёзно поговорил с Шурой, объяснив мои планы относительно Израиля, предложив ей пожениться опять и уехать втроём в Израиль. Она посмеялась, сказав, что никто из её окружения никуда не едет, и ей там делать нечего. В течение двух лет до моего отъезда, мы вели бесконечные и безрезультатные разговоры на эту тему. Сразу после первого нашего разговора Шура запретила мне общаться с Максимом. Запрет объяснялся, по её словам тем, что в детском саду Максим объявил, что его папа — герой, он уезжает в Израиль, где будет солдатом. Шура разрешила мне приезжать исключительно по ночам, чтобы я мог видеть ребёнка только спящим. Это продолжалось два долгих года. Я очень боялся, что мальчик меня забудет.

Формально с Шурой мы договорились о следующей процедуре. Я достаю деньги и оплачиваю ей содержание Максима до 18 лет Шура, по получении денег, подписывает мне справку у нотариуса, как требует законодательство, что она не возражает против моего выезда из СССР.

У меня появилась новая сложная задача. Нужно было найти деньги. По тем временам — астрономическая сумма. У меня — ни копейки. Я существовал от зарплаты до зарплаты, перебиваясь с большим трудом. В театре платили мало. Сбережений у меня, конечно, не было. Я решил обратиться за помощью. Мои родственники в Израиле, которых я никогда не видел, собрали необходимую мне сумму на алименты для сына, на билет, на отказ от гражданства и другие расходы, связанные с отъездом. Мне следовало поехать в Кишинёв и там получить деньги в рублях. За пару недель до этого мне позвонила женщина и попросила встречи. Она объяснила мне, что по просьбе моих родственников она проверяет — действительно ли я тот человек; за которого себя выдаю. Убедившись в этом, она уехала. В Кишинёве меня встретил еврей среднего возраста, оказавшийся волею случая моим финансовым партнёром.

Проезжая по Кишиневу мимо небольшого мясного магазина, этот тип показал на него пальцем и сообщил, что состоял до последнего времени его директором. Выяснилось, что он со всей своей семьёй уезжал в Израиль. Денег у этого «махера» было несметное количество. Его официальная государственная зарплата меньше той, что была у меня в театре. Деньги он вывезти из СССР не мог, поэтому шёл натуральный обмен. Мои родственники передали его адвокату в Израиле доллары, он дал мне равнозначную сумму в рублях. Тип он был препротивный, ворюга. Это было написано у него на лице. Деньги свои он хранил в подполье в банках с солёными огурцами. Я сам это видел.

Вернувшись в Ленинград, я передал Шуре деньги, которые обещал. Через несколько дней попросил Шуру подписать обещанную справку о том, что она не возражает против моего выезда и не имеет ко мне финансовых претензий. Шура категорически отказалась. В то время я уже находился в ожидании ареста со дня на день. Объяснив Шуре, что если произойдёт промедление со сбором документов для ОВИРа, власти не потерпят моего «зависания» на свободе и просто арестуют. Шура ответила, что её вполне устраивает ситуация, при которой я бы сидел в тюрьме. Тогда, по её словам, она сможет посещать меня раз в год. Если же уеду в Израиль, то она меня больше не увидит. Мои приходы к ней и просьбы повторялись несколько раз. Но все было безрезультатно.

Наступил последний срок подачи документов в ОВИР. Я пришёл к Шуре вечером для серьёзного разговора. Пришлось снова объяснить ей — надо решать, так как ситуация создалась критическая. Моё толкование и объяснение было следующим: «Ни один свободный человек не имеет права держать другого свободного человека в клетке. Советская власть дала тебе в руки клетку, чтобы держать и издеваться надо мной. Ты не имеешь никакого морального права — ни перед Максимом, ни передо мной — пользоваться этим незаконным инструментом. Я выполнил все твои требования. Сейчас ответ за тобой. У меня есть два выбора. Первый, это идти в тюрьму, как сионист и предатель. Второй, стоять перед тобой на коленях. Умолять тебя отпустить меня на свободу. Целовать тебе ноги и руки. Я всё это сделаю, но если мне это ничего не даст, то открою окно и выкину тебя с шестого этажа. Затем заберу Максима и уеду в Израиль. Шансы, что сяду в тюрьму по первому варианту 100%, по второму — 50%. Я уже выбрал. Завтра бумага должна быть подписана».

На следующий день Шура подписала бумагу у адвоката.

Оставался последний штрих. Советская бюрократия требовала созыва общего собрания по месту работы для публичного осуждения работника, осмелившегося просить разрешение на выезд. По окончании публичного «бичевания» выдавалась характеристика в ОВИР. Без характеристики не принималось прошение на выезд из СССР. Правда было неясно: требовалась хорошая характеристика отъезжающему или плохая. Это, конечно, шутка! Но на этот вопрос до сих пор не получен официальный ответ. Я пришёл к «моей подруге», начальнице отдела кадров, и попросил срочно приготовить мне характеристику. Она сказала, что ей надо собрать общее собрание для моего осуждения. Я ответил; пусть осуждают, только имеют в виду, что я открою свой рот и будет весело. Она стала буквально умолять меня молчать на собрании. Я отказался. Она опять стала объяснять; что обязана по закону провести собрание. Ответив; что молчать не буду, я повернулся и ушёл. Собрание не состоялось. Характеристику начальница отдела кадров сама напечатала на машинке одним пальцем, сама запечатала её в конверт и отправила в ОВИР курьером.

Когда я пришёл в ОВИР со всеми документами; кроме характеристики, меня приняла женщина — старший лейтенант в милицейской форме. Она, прежде всего, попросила меня предъявить вызов. Я отдал. Старший лейтенант потребовала дать ей почтовый конверт, в котором пришел вызов. Я подал ей самый маленький конверт, который нашёл, размером в две почтовые марки, купленный в игрушечном магазине. Затем состоялся следующий разговор:

— Так вызов же Ваш сюда и влезть-то не может!

— Конечно, не может. Вы же знаете; что все мои вызовы лежат у вас. Вы же точно знаете, каким путём я получил вызов; так зачем спрашиваете?

— А где Ваша характеристика?

— Отправлена спецкурьером к вам в ОВИР.

— Нет такого. Вы, по положению, должны принести её сами.

— Есть такое, идите и поверьте.

Через десять минут она вернулась с бумагой в руке, улыбаясь. Я попросил прочитать характеристику на том основании, что она по положению должна выдаваться просителю на руки.

Мне отказали. Я сдал все требуемые документы.

Начался последний и самый тяжёлый этап борьбы за выезд, борьбы за свободу — этап пассивного ожидания.