наотмашь по лицу. Я перевалился через деревянные перила и упал на бетонный пол первого этажа. Удар был очень сильный. Я потерял сознание и пролежал на полу неопределённое время. Когда пришёл в себя, уже стемнело. Лежал лицом вниз, в крови. Лицо примёрзло к полу. Моих ребят в казарме не было, а из уголовников никто, естественно, мне помощи не оказал. Думаю, что они эту засаду запланировали. С трудом поднявшись на ноги, пошёл пешком в госпиталь. Когда добрёл, дежурный врач, осмотрев меня, поцокал языком и сказал, что сломан нос, сотрясение мозга и ещё что-то, уже не помню.

Он оставил меня в госпитале на месяц. События в штрафной роте стали принимать неожиданный оборот. Наши социально-близкие друзья поймали и изнасиловали в Гремихе какого-то ребёнка, сына старшего офицера. Началось следствие. По собранным данным выяснилась неутешительная статистика всей нашей части.

Количество убитых, раненых, зарезанных, порезанных и переломанных превышало все известные в армии, нормы. (Только у меня — шесть переломов и ножевая рана.) В казарму приехали военные следователи по уголовным делам. Быстро прояснилась картина, и принято решение. Концепция части была признана неправильной. Всех уголовников срочно вывезли, литовцев-националистов тоже. Всех офицеров и сверхсрочников заменили. Заместителю начальника тыла объявили выговор за халатность.

Восемь «молодых» и меня оставили в части, и переформировали её в обычное береговое подразделение. Прислали 50 новобранцев. Мне вернули старшинские погоны.

Я не думал, что выживу. У меня не было никакой надежды на это. Даже не осмеливался себе это вообразить. Ещё тогда, в котельной, когда искал верёвку, цивилизованный мир и всё, что с ним было связано, казались мне воображаемым и нереальными. Я тогда первый раз подумал об Израиле. Мне ничего не было известно об этой стране и о людях живущих в ней. Одно знал точно, что в этой страшной России, убивающей своих сыновей, жить не буду никогда.

Там, в той котельной, я дал себе слово, что, если случится чудо и я когда-нибудь выберусь из Гремихи, сделаю всё, чтобы попасть в Израиль.

Уже забрезжила весна. Я ждал «ДМБ» — демобилизации...

Был хороший тёплый день, какие случались редко. Стоял июнь 1968 года. По идее, я был уже предупреждён о своём грядущем «освобождении». Об этом написали родители. Уже был соответствующий приказ Министра обороны СССР о моём персональном увольнении в запас. Это было связано с тем, что родители забросали письмами все государственные инстанции. Из положенных по закону трёх лет срочной службы я «разменял» уже свой пятый год.

Формальной судимости у меня не было. Задержку с «демобилизацией» власти объясняли недразумениями и бюрократией. У родителей на руках находились все соответствующие бумаги. Сомнений не было. Мы все были уверены, что я скоро буду дома. Уже на двенадцатом причале стоял корабль, а в соседних частях играли «славяночку», провожая своих «демобилизованных». Пароход стоял у причала уже сутки, из двух ему предназначенных. Это был мой корабль, и он был последним судном в этой навигации. Ему в корму дышала девятимесячная жуткая зима со всеми её причиндалами.

Я был очень плох. Теперь, по прошествии многих лет, могу оценить и перечислить «букет», который у меня был. Дистрофия, видимо, в последней стадии. Я не мог есть. Меня тошнило. Желудок не принимал твёрдой пищи, особенно флотской. Весил я 42 килограмма с одеждой. У меня была цинга. Дёсны кровоточили. Во рту постоянно ощущался привкус крови. Зубы можно было вытаскивать пальцами. Психическое состояние оставляло желать лучшего. Я был полуживой или полумёртвый, безразличный к окружающему миру.

Большую часть времени лежал в кровати. Меня уже никто не беспокоил. Я никому не был нужен. Иногда, по ночам, спускался вниз в ленинскую комнату и крутил фильмы задом наперёд — с конца в начало, и снова возвращался в койку.

Я знал, что ухожу, что всё кончилось, что приказ о моем увольнении в запас пришёл в базу; что я включён в приказ Министра обороны. Видел стоящий у пирса корабль, который должен забрать меня на «Большую землю»... Но при всём этом росло подсознательное чувство беспокойства. Как у волка, которого загоняют в невидимую западню.

Подсознательно включился механизм выживания. Я зачем-то встал, оделся по первому сроку (парадная форма моряка) и спустился на вахту. Дневальным стоял молодой матрос, который неожиданно спросил: «Товарищ старшина первой статьи, куда вы идёте?» Я ответил ему также неожиданно для самого себя, что иду в гальюн. Гальюн находился по пути к выходу из части. Как потом выяснилось, был приказ по команде — ни под каким видом не выпускать меня из части. Я же, как старшина и самый старший по званию из всех, находящихся в данный момент в расположении, мог проигнорировать этого дневального, или ответить ему правдиво, что выхожу за пределы части. (Видимо, в обоих случаях я был бы арестован, несмотря на звание).

Итак, я вышел и пошел, плохо сознавая, куда иду. Вариантов было много. Мог идти в штаб базы. К командиру базы или к его заместителям. Или в штаб тыла — вариантов были десятки. Я ни о чём не думал, ноги несли меня сами. Без увольнительной, еле живой, прячась от патрулей, прошёл около десяти километров и очнулся в штабе тыла — в приёмной начальника тыла, капитана первого ранга.

Я его видел несколько раз в прошлом. Было известно, что он отличался особой жестокостью по отношению к матросам. Что самодур и инициатор многих издевательских акций. ...Второй после «бога». В приёмной было тихо и пусто. Видимо, адъютант его уже ушёл. Дверь в кабинет была приоткрыта, и слышался негромкий разговор двух людей. Я не прислушивался, пока не услышал свою фамилию. Голос узнал — это был командир моей части. Он продолжал говорить начальнику тыла: «Зачем отпускать этого жида? Они же все кровососы и сволочи. Я хочу отпустить вместо него старшину Логинова. Мы же ему обещали дембель за мебель, которую он нам всем сделал».

Второй голос ответил: «Но на жида же есть приказ Министра обороны. Он уже и так переслужил год. Он уже и так самый старый срочнослужащий в базе. Я обязан его отпустить по приказу!»

«Товарищ капитан первого ранга, этот жид — еле живой, он протянет ещё месяц-два и помрёт. Следующий корабль придет уже после зимы, то есть, через девять месяцев. Письма отправляются только пароходом. Так что, разрешите сделать доброе дело».

«Я ещё больше тебя жидов ненавижу. Эти вонючие гады засрали нам всю Россию. Жаль, что Гитлер не доделал свою работу. Ты прав. Мы, пожалуй, сгноим одного жида. Иди и отправляй Логинова вместо жида».

Наступило молчание. Послышались шаги. Дверь открылась. Капитан-лейтенант вышел. Увидел меня. Остолбенел. Побелел. Шарахнулся в сторону и исчез. Впоследствии, воссоздавая эту сцену, я пытался понять, почему он даже не удосужился воспользоваться своим естественным правом заорать на меня с обычным вопросом — каким образом я здесь очутился? На лице у него был написан страх.

Я ворвался в кабинет. Передо мной сидел капитан первого ранга, начальник тыла, первый заместитель адмирала — командира базы. Который за плохо пришитую пуговицу, за одно не так сказанное слово отправлял матросов начиная от десяти суток гауптвахты, кончая тремя годами каторги в дисциплинарном батальоне.

Я стоял перед ним, маленький еврей из интеллигентной еврейской семьи, абсолютно бесправный, но полный лютой ненависти и злобы к человеку, сидящему напротив. И ко всему тому, что он олицетворял.

Без предисловия, я понёс на него гневным флотским матом, который не дано воспроизвести. Я орал на него во всю глотку, что он сволочь, мразь, антисемит и еще много всякого.

Сначала он растерялся, сообразив, что я слышал всё, что они говорили. Быстро взял себя в руки и заорал в ответ, что вызывает патруль и что он лично даст мне три года дисциплинарного батальона. Совершенно неожиданно для себя я спокойно ответил: «Я знаю, что ты можешь это сделать. И я верю, что ты это сделаешь. Я осознаю также, что долго я там не выдержу. Но ты же антисемит и знаешь, что мы —