Главком нахмурился и, демонстрируя безграничное терпение, поздоровался еще раз.
– Здравия! Желаю! Товарищ! Адмирал! – мичмана замкнуло.
– Однако, – подумал главком и, продолжая держать руку у головного убора, поздоровался в третий раз.
В воздухе повисло молчание. Мичман понял, что что-то не так, но он не знал что; на лице его шла упорная работа, шел поиск верного решения, и, пока он шел, здесь были все самые глубинные процессы рождения человеческой мысли.
Мичман исчерпался, он ничего не нашел.
– Ур-ра!!! – вдруг громко, но тонко завыл он, чуть приоткрыв искаженный страданием рот. – Ур-раа!
Ур-ра!!!
Через полчаса он уже сидел в комнате отдыха вахты, привалившись к стенке и закрыв глаза, взмокший, безразличный, осунувшийся. Дрожь в коленях еще долго не унималась.
Праздники покатились своим чередом.
Пасть
– Пасть пошире открой… Та-ак… Где тут, говоришь, твои корни торчат? Ага, вот они…
Наш корабельный док бесцеремонно, как дрессировщик ко льву, залез в пасть к Паше-артиллеристу и надолго там заторчал.
Я бы доку свои клыки не доверил. Никогда в жизни. Паша, наверное, тоже, но его так разнесло, беднягу.
– Пойду к доку сдаваться, – сказал нам Паша, и мы его перекрестили. Лучше сразу выпить цианистого калия и не ходить к нашему доку. Начни он рвать зубы манекену – и манекен убежит в форточку. Не зря его зовут «табуретом». Табурет он и есть.
А командир его еще называет – «оскотиненное человекообразное».
Это за то, что он собаку укусил.
Было это так: пошли мы в кабак и напоили там дока до поросячьего визга. До состояния, так сказать, общего нестояния. Он нас честно предупредил: «Не надо, я пьяный – дурной», но мы не поверили. Через полчаса он уже пил без посторонней помощи. Влил в себя литр водки, потом шампанским отлакировал это дело и… и тут мы замечаем, что у него в глазах появляется какой-то нехороший блеск.
Первое, что он сделал, – это схватил за корму проплывающую мимо кобылистую тетку. Сжал в своей землечерпалке всю ее попочку и тупо наблюдал, как она верещит.
Пришлось нам срочно линять. Ведем его втроем, за руки за ноги, а он орет, дерется и показывает нам приемы кун-фу. И тащили мы его задами-огородами. На темной улочке попадаем на мужика с кобелем. Огромная такая овчарка.
При виде кобеля док возликовал, в один миг раскидал нас всех, бросился к псу, схватил его одной рукой за хвост, другой – за холку и посредине – укусил.
Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от наших Вооруженных Сил, но только не этого.
Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший док.
Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.
– Сложный зуб. Рвать надо, – сказал док Паше, и наш Паша сильно засомневался относительно необходимости своего появления на свет Божий.
Но было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.
– Не ори! – бил он Пашу по рукам. – Чего орешь! Где ж я тебе новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!
Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой, задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.
Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в момент.
У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.
– Все! – сказал ему Табурет. – Получите, – и подарил Паше его личный осколок.
На следующий день в кают-компании Паша сиял счастьем. Щека его, синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.
Паша ничего и никого не слышал, не видел, не замечал. Он вздыхал, улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.
Буй
Безобразно и нагло светило солнце; крупные капли росы собирались на ракетной палубе в сытые, лоснящиеся лужи; отвратительная голубизна призрачной дали рождала в душе гнусное желание побывать наконец-таки в отпуске, а воспаленное воображение рисовало одну картину омерзительнее другой,
Родное подводное «железо», битком набитое последними судорогами отечественного гения, и естественные прелести короткого выхода на подтверждение курсовой задачи, с чудесами нашей флотской организации, не вносили существенной коррективы в жгучее желание опуститься на четвереньки и кого- нибудь забодать.
Утренняя свежесть по-хамски будила, а загрязненный отрицательными ионами воздух казался скользким, как банка тушенки.
Самолет. Мимо пролетел чей-то самолет, жадно объятый солнцем, и накидал вокруг какую-то дрянь. Лодка вильнула, одну эту штуку заарканили и втащили на борт.
– Связиста и начальника радиотехнической службы наверх, – сказал командир. Команда поскакала вниз, и на палубу вскоре нервно выполз связист, а за ним и начальник РТС. Вместе они признали в заарканенной штуке радиобуй.
– Американский? – спросил командир.
– Так точно! – был ему ответ, а вокруг уже теснились чудо-любители повыкусывать с бокорезами и мялись от огромного желания раскурочить врага.
Командир кивнул, и любители загалдели, обступив заграничный подарок. И тут все услышали тикание. Стало тихо.
– Чего это он? – спросил командир.
– Товарищ командир, лучше не вскрывать, – сказал начальник РТС, – это, наверное, самоликвидатор.
У любителей повыкусывать желание разобраться с врагом съежилось до размеров висячей родинки.
– Может, пихнуть его в попку – и пусть плавает?
– Товарищ командир, если его не вскрывать, его можно хоть год спокойно возить.
– Мда?
– Да.
– Ладно, привезем в базу и разберемся.
– Товарищ командир, – вспомнил тут связист, – у них там диктофон стоит и все передает на Штаты.
– Мда?
– Да.
– Тогда все вниз!
Наверху задержался только командир. Он подождал, пока все исчезли, и нагнулся к тому месту, где по его мнению, должен был быть диктофон.
– Слышь меня, ты, вонючий американский козел, распуши там свои локаторы! Так вот, красную, облупленную культяпку вам всем на воротник в чугунном исполнении от советской власти! – и дальше полилось такое, такое лихое-оберточное, что покоробило бы терпеливую бумагу, уши у неподготовленных свернулись бы в трубочку и сами бы сунулись в соответствующее место.
Командир увлекся, лил не переставая, в самозабвении приседал, показывал руками, дополнял на
