косм розово проступал череп; видел меня? Одеяло шевелилось. Он поочередно поджимал ступни, будто пробовал воду и отдергивал: горячо, холодно, — вдруг окруженные щетиной губы расклеились, в горле клокотнуло и кончилось хрипением. Свиридов понукал — нагнись! Я деревянно пригнулся, я дышал ртом.

Старик сдвинул веки, под бровями слиплись багрово-синие морщины, в горле скреблось, словно двигали мебель.

— Так ты. Не успел уехать? — Замкнул губы и вытаращился, словно не мог вместе сказать и видеть — что-то одно.

— Оста-вляю вас, — внушительно известил прапорщик, широко отшагнул и на цыпочках завернул за спинку кровати.

Трофимыч облизывал губы — он не видел меня, уже точно, рука его теперь пощипывала седые кудряшки на груди.

Я подставил себе табуретку, на тумбочке лежала пара конфет и стоял граненый стакан чистой воды.

— Как вы тут? Иван Трофимыч!

Он зажмурился, губы распрыгались, выворачивая голову навывих.

— Ни-чо… Врачи бодрое говорят. — Он заплакал, бесслезно, лицом, плач перебился частым кашлем — пересилил его, но в тонущей и всплывающей груди что-то лопалось и урчало.

Рука стронулась с груди, переползла живот и покралась вдоль тела, обнюхивая простынь, — я выставил на ее пути свою ладонь, она наткнулась, ощупала, сухая, холодней, чем моя, сладковато пахнущая, и попыталась сжать, старик вдобавок взмаргивал и толчками задирал подбородок, в груди с треском лопались пузыри, пальцы тужились, подбородок вздергивался: он показывал, что-то показывал, показывал мне, я ответно пожимал ему руку, оглядывался: что? подать? на насторожившегося Свиридова, да, вижу, хотя что?

— Иван Трофимыч, я… Сейчас-сейчас.

Он осилил, отклеился от подушки — туда! — морщины сцапали лицо, брови столкнулись, он не мог выговорить какое-то слово, оно ломилось в нем во все углы, пальцы вздрагивали в моей ладони перисто, как птица, — тумбочка? таз? батарея — сушатся штаны? окно? а дальше крыши пятиэтажек, опушенные антеннами, залитые смолой, головастая водонапорная башня, видная отовсюду, железные ребристые крыши рядами и вразброс, балконы с качающимся бельем, стеклянный бок котельной, улицы, башни, пустые площадки, ветви — из них торчала шляпка пожарной каланчи отчетливо под смурным небом, подсветленным солнцем, вязнувшим в землю где-то, отсюда не видать; вверх, на подоконник, что выше, взлетали вороны — жесть качалась, громыхающий звук, и спрыгивали обратно в пустоту, качаясь по ветру на невидимых холмах и овражках.

Вдруг я понял: рука моя — одна, старик обмяк, растягивая неверную улыбку, и моргал: да. Это.

Я поднялся. Прохладный подоконник. Я стоял — ветер узкими прядями застревал и протекал сквозь заклеенное окно.

Комнатная температура. Я разглядывал градусник: алая нитка, синие реснички делений, старику казалось, я смотрю правильно, на город.

— Так. Отставить! — гаркнул Свиридов, грохнул стулом и схватил Трофимыча за руку. — Что хочешь? Чего ты ему показывал? Слышно?! Я говорю… — Он затрубил в ухо: — Чего ты хотел? Вон туда за каким показывал? Говорить не можешь? Щас укольчик — сможешь?

— Сп-паси-ба вам…

— За что? Быстро!

— Палата. — Влажно всхлипывало после каждого слова. — С телевизором. Под окном… Приемное отделение. Я все новости. — Помолчал. — Знаю первым. Кто что. Муж вчера… Ножом. Жену. — Похватал воздуха, и на несколько томительных мгновений установилась тишина, затем внутри взорвалось, и грудь закачалась заново.

— Понял я, — смягчился Свиридов. — На окно он тебе показывал, у него тут приемное отделение под окном, шутил. Ежели, дед, не устраивает, я тебя в общую терапию переведу. Там из окна морг видать. — И расхохотался, сильно покраснев, дернул меня: кончено, уходим. Я вышел скорей и задышал носом.

Я долго разгуливал по больнице, выбуздил газированной воды два стакана — там бесплатно на выходе. Три этажа проследовал за выразительным задом медсестры, она — в туалет, прождал двадцать минут и бросил. Заблудился, очутился в подвале — здесь таскали железные ящики, разбирали белье, рубили капусту, я переступил сломанные носилки и выбрался на свет; на ближней лавке Клинский вытирал подорожником туфли, невеста плакала не своим голосом в чистые ладони, меж ними лежали цветы, обернутые газетой, я виноват.

— Ну, извини, мать, грубо я. — Я указывал Клинскому: свали на хрен отсюдова! — Но все-таки вокруг тебя я и Старый — лучше всех.

— Почему это? — оживился на своем краю Клинский.

— Мы наводим порядок, если не глядеть на мелочи.

— А я не имею права упускать ни одной мелочи! — воскликнул Клинский. — В России мелочи — главное. Не плачьте, что поделаешь? Вон уже все приехали. Пойдем. Пойдем.

И правда, наехало машин, вылезал губернатор, полковник Гонтарь, Баранов в парадном мундире, сотрудники, военные — здоровались, оправлялись. Клинский взмахнул рукой — увидели и двинулись к нам, вытягиваясь по дорожке мимо и дальше, утешающе поглаживали невесту, ее обнял Витя, она ушла с ним.

Я пожал плечами, немного прошелся вслед — народ разбредался вокруг одноэтажного домика, сложенного из белых плит, меня обогнал Ларионов и потянул с собой.

— И я, что ль? Я не ужинал еще.

— Если хотите, вы ж знали его…

— Кого?

— Трофимыча. Трофимыч умер. — И сдавленно: — Хороним мы…

Я в душном одурении двинулся за ним. Как, так быстро? Я только вот… Стояли вразброд, слеплялись в кучки и заходили — в домике настежь врата. Я заглянул: засыпанный цветами гроб, дальше еще комната — курит санитар, порожняя каталка. Снова сбились и зашли много, я зацепился свитером о занозистые ворота.

Ни-чего не видно, так, бледное пятно, не отличишь от складки гробовой обивки, что внутри. Губернатор сказал, еще кто-то сказал, всхлипывает жена — ее под локти, кажется, дети. Вдруг из близко стоящих обернулся Клинский и твердой рукой засунул меня на свое место, теперь и я вижу — лицо сплошь белое, лоб словно вылеплен, рот провалился — лицо находилось как-то внизу, едва всплывало из волны цветов, готовых сомкнуться обратно, как маска. Ларионов гладил по руке невесту — она задыхалась и высмаркивалась — и бормотал:

— Посмотри, Иван такой же, как был. Видишь, какой он спокойный. — И жмурился, выпроваживая слезы.

— Кто тут командует, скажите, катафалк пришел.

Развернулись все и на выход, давкой, я позади, за локоть придержал Витя:

— Слушай. Можешь помочь? Столько народу, а некому вынести, поставить. — И держал.

Доехали в полчаса. Растянулись — ждали остальных. Ни оркестра, ни орденов.

Весь крематорий оглядеть не сумел. Окошко, крашеная стена медного цвета, на дорожках дохлые осы. Желтые автобусы «пазики» подвозили гробы еще и пятились к воротам, загодя разинув задний люк. Коренастая женщина — похожа на буфетчицу, синяя блузка, брошка под горлом, она красила рот.

— От администрации? Пойдем. Тележку выкатишь. — Отворяла двери, зажигала свет. — Не наступай на коврик. — Поправляла в вазах неживые цветы, на стуле — магнитофон, она перематывала пленку, каменные стены, лампочки, запах, какой-то запах, тележка утыкалась изголовьем в резиновую ленту- дорожку — такой транспортер в столовых задвигает через зал на мойку грязную посуду. — Ставить закрытым, ноги вперед.

Тележка выкатилась за мной. Я сказал Вите:

— Ставить закрытым. Ноги вперед. — Потащили на себя гроб, шофер высунулся из кабины. — А вы