В ответ на эту диатрибу я сказал:
— Не пойму, зачем ты вышла за меня.
Георгина посмотрела на меня так, словно видела впервые:
— Я и сама не пойму. Наверное, я тебя любила.
— «Любила»? — переспросил я. — Ты с умыслом употребила прошедшее время?
Жена опять взбесилась:
— У нас брак разваливается, а тебя волнует только грамматика.
— Это коренным образом внеположно тому, что я действительно сказал, — возразил я.
— Послушай себя, Адриан. Никто так не говорит. Ни один нормальный человек не скажет «внеположно».
— В повседневном общении Уилла Селфа[8] этот речевой оборот наверняка присутствует как постоянная величина. — Даже на мой вкус, фраза прозвучала чуточку напыщенно.
Я не нахожу ни малейшего удовольствия в наших перепалках… Уж не скатываюсь ли я к той разновидности людей среднего возраста, которые уверены, что страна катится ко всем чертям, а после «АББА» приличной музыки так и не появилось?
Дорогой дневник, я все думаю о вчерашнем, и мне слегка не по себе. Дело в том, что, по-моему, страна и вправду катится ко всем чертям, а группу «АББА» никому не удалось переплюнуть.
Небо прояснилось — и отнюдь не в метафорическом смысле. Реальное солнце вышло наконец из-за серых туч, что нависали над нами несколько месяцев. В воздухе терпко запахло боярышником, а лужи на подъездной дорожке наполовину высохли.
— От солнца масса пользы, — сообщил я Георгине. — Оно повысит у нас уровень серотонина и убережет от рахита.
— Для меня, Адриан, солнце означает лишь одно — придется брить ноги.
Нет, это не та женщина, на которой я женился. Прежняя Георгина упивалась солнцем и лежала в бикини на плоской крыше свинарника, пока последний луч не угаснет.
Я предложил жене позагорать. Ее глаза наполнились слезами:
— Ты когда меня видел в последний раз? Не с моими объемами загорать!..
Дневник, что происходит с моей женой? Неужели в своей записной книжке она написала правду? И займемся ли мы опять когда-нибудь сексом? Даже у моих родителей случается секс — каждый четверг; приходится пользоваться берушами, чтобы не слышать этих раздражающих звуков за перегородкой.
Мистер Карлтон-Хейес заболел. На работе с утра пораньше раздался звонок от его партнера Лесли. Годами я мучаюсь одним и тем же вопросом: Лесли — мужчина или женщина? К какому-либо определенному выводу я до сих пор не пришел. Лесли может быть женщиной с низким голосом вроде члена правительства Рут Келли или, наоборот, обладателем фальцета вроде футболиста Алана Болла.
Мне известно лишь, что Лесли живет вместе с мистером Карлтон-Хейесом, не любит компаний, но проявляет склонность к Сибелиусу и шоколадным конфетам с ликерно-кокосовой начинкой.
Я спросил Лесли, что не так с мистером Карлтон-Хейсом, и он/она ответил/а:
— Он разве не говорил? О боже, боюсь, у меня плохие новости. О господи…
— Знаете что, давайте обсудим это, когда ему станет лучше? — перебил я. — Секундочку… (Ко мне приближалась покупательница.)
Лесли тяжело задышал/а. Кажется, у него/нее проблемы с легкими.
Покупательница, женщина с одной, но очень большой бровью, спросила, есть ли у нас что-нибудь о ранних сюрреалистах, и я отправил ее к полке с биографией Ман Рэя[9]. Я был только рад заняться чем-нибудь стоящим: и ненужные словоизлияния Лесли пресек, и нацелил бровастую даму на неходовой товар. Мистер Карлтон-Хейес катастрофически переоценил интерес жителей Лестера к ранним сюрреалистам, пять экземпляров Ман Рэя стоят намертво. Зато босс крупно недооценил спрос на автобиографию Уэйна Руни, сочиненную литературным негром.
Когда я вернулся к телефону, Лесли на проводе уже не было. Я намеревался сразу же перезвонить, но тут бровастая пожелала расплатиться за Ман Рэя. Затем я все же набрал номер Лесли, но после двух гудков повесил трубку.
В 6.20 утра меня разбудил запах гари и вопль Грейси. Она орала мне в правое ухо:
— Папа, просыпайся! Сегодня День отца!
Я ринулся на кухню: из тостера валил дым, под ногами хрустели кукурузные хлопья, по столу разплывалась молочная лужа, из сахарницы торчал масляный нож. Грейси приказала мне сесть за стол и вручила открытку, которую она сделала с помощью Георгины. Откровенно говоря, дневник, я не чувствовал себя задаренным. На картонке, свернутой пополам, красовалось слово «папа», сложенное из разрезанных макаронин, большая часть которых отвалилась, обнаружив следы клея. А внутри было написано «ат Грейси».
Я мягко указал дочке на орфографическую ошибку в слове «от».
Грейси насупилась и сказала с вызовом:
— Дети в Америке пишут так.
— Думаю, ты заблуждаешься, детка.
— А ты разве бывал в Америке? — Пришлось признать, что я действительно никогда не пересекал океан. — Ну вот, а я туда ездила. Один раз с мамочкой, пока ты был на работе.
Последнее слово я предпочел оставить за дочерью. Грейси — грозный оппонент.
Как же я теперь жалею, что вызвался поработать в любительском театре Мангольд-Парвы в качестве драматурга, режиссера и продюсера. Репетиции идут кое-как, и меня бросает в пот при мысли, что до премьеры осталось всего одиннадцать месяцев.
