соображений безопасности, не решился.

Закрывшись в номере, оберштурмбаннфюрер проверил пистолет, положил его на стол перед собой и только тогда принялся за чтение номера «Фёлькишер беобахтер».

«Ему хотя бы на некролог не поскупились, в обмен на все его африканские богатства, — злорадно подумал Шмидт, закончив чтение погребального панегирика «герою Африки» и «герою нации». — Всех прочих убирают куда скромнее».

Но, опять же, Шмидт прекрасно понимал, что дело не в таинственной смерти Роммеля, которого, по всей вероятности, заставили застрелиться или принять яд, а в том, что только теперь, после смерти Лиса Пустыни, по-настоящему развернётся охота на его сокровища. А также на тех корсаров Роммеля, кто еще уцелел и кто способен хоть чем-то помочь при поисках этих богатств. «Да, и на тех, кто еще уцелел», — напомнил себе бывший командир Африканского конвоя Роммеля.

Возвратясь поздно вечером из рейхсканцелярии к себе на квартиру, Бургдорф увидел на столе газету, сложенную так, чтобы в глаза сразу же бросался огромный портрет фельдмаршала Роммеля, опубликованный рядом с подобающим чину и заслугам «героя Африки» некрологом.

Пробежав его взглядом, генерал отшвырнул газету и обессиленно опустился на диван.

— Мне почему-то казалось, что вы уже не решитесь вернуться сюда, — появилась в дверях Альбина. Тот же японский халатик, та же растрепанная золотистость волос. Только складка у губ казалась основательнее и жёстче — отметина на лице всякой женщины, которой несколько дней пришлось провести в ожидании и душевных терзаниях.

— Казалось или хотелось, чтобы не вернулся? — спросил Вильгельм, вальяжно раскинув руки по спинке дивана.

— Вас ведь слишком долго не было, — неожиданно кротко и, явно оправдываясь, напомнила Крайдер.

— Вы правы, Альбина, долго, — столь же кротко признал генерал.

Ночь после самоубийства Роммеля он провёл в офицерской гостинице в Ульме, улаживая кое-какие дела, связанные с предстоящими похоронами и ведя непрерывные переговоры со ставкой фюрера «Вольфшанце». Однако нервотрёпка с погребением и гражданской панихидой была лишь вуалью, за которой скрывались внутренние терзания генерала.

Нет, он не чувствовал себя убийцей. Для него это было бы слишком утончённо. Бургдорф почти мистически боялся, что вслед за Роммелем уберут и его, как нежелательного свидетеля. А если не уберут, обязательно произойдет что-то трагическое, благодаря чему фельдмаршал попросту «уведет его за собой», на тот свет.

Две ночи в одном из отелей Штутгарта, которые были отведены генералу в качестве отдыха за труды праведные, на самом деле превратились для него в дни ожидания с петлей на шее.

Отправив в Берлин убийственно раздражавшего его Майзеля, генерал Бургдорф пытался предаться упоительному безделью, благодаря Бога и фюрера за то, что великодушно избавили его от необходимости присутствовать на похоронах Роммеля. Предложить своему бывшему сослуживцу, оказавшемуся перед угрозой позорной казни, ампулу с ядом — это одно. Явиться же на похороны и скорбеть по поводу «неожиданной, безвременной, несправедливой смерти» — совершенно иное.

По существу его спас от этого позора командующий Западным фронтом — фельдмаршал фон Рундштедт, под началом которого Роммель какое-то время служил. Прекрасно зная о том, что Лиса Пустыни как заговорщика заставили принять яд, он, тем не менее, решился присутствовать на похоронах и даже произнести над телом усопшего слова, которые тотчас же были процитированы по радио и во многих газетных публикациях: «Роммель был талантливым полководцем, безгранично преданным рейху. Он любил солдат, а солдаты любили его. Безжалостная судьба вырвала его у нас. Но мы всегда должны помнить, что сердце его принадлежало фюреру!».

Конечно же, по поводу того, что сердце Лиса Пустыни принадлежало фюреру, фон Рундштедт лгал и лукавил. Как всегда, лгал и лукавил. Но, с другой стороны, сам фюрер приказал похоронить Роммеля со всеми воинскими почестями, как подобает хоронить фельдмаршала и популярного в народе полководца. А что касается его участия в заговоре, так ведь не зря же Майзель и все, кто хоть что-либо знал о его миссии в Герлингене, получили строжайший приказ молчать и забыть. Всегда молчать и навечно забыть!

Сам он, Бургдорф, тоже заметал сейчас следы, как преступник, который больше всего опасается, чтобы главарь не перестарался, награждая его за усердие.

— Вы правы, фрау Крайдер, меня не было здесь слишком долго. Поэтому велено считать, что все эти дни я никуда не отлучался. В связи с легким недомоганием.

— Я всего лишь хотела сказать, что теперь вот и фельдмаршала Роммеля у Германии больше нет, — утвердилась в своем подозрении Альбина. — Вы хоть понимаете, наш генерал Бургдорф, что осиротили всю нацию?

— А вы, фрау Крайдер, хотя бы способны понять, что осиротил не я, что я всего лишь выполнял приказ. Вспомните: я даже не скрывал, какова моя миссия.

— Что, конечно же, должно быть по-достоинству оценено мною? — Альбина опустилась рядом с генералом и, упершись руками в края дивана, задумчиво смотрела в пространство перед собой.

— Что вас угнетает, фрау Крайдер? Что вас-то может угнетать во всей этой истории? Встречались с фельдмаршалом? Были влюблены в него?

— Кажется, мы уже говорили с вами на эту тему, генерал Бургдорф, — обиделась «Двухнедельная Генеральша». — Я знала об этом человеке только то, что знал каждый германец, слушающий радио и время от времени читающий «Фёлькишер беобахтер». Но не более. И никогда не считала себя поклонницей Лиса Пустыни.

— Тогда почему вам так жаль Роммеля? Сейчас гибнут сотни тысяч германских мужчин. Гибнут честно, в бою, за фюрера и Германию. Чего нельзя сказать об участнике заговора против фюрера, фельдмаршале Роммеле. Ему бы молить Господа за то, что Гитлер пощадил его: ни разжаловал, ни казнил, и даже ни судил, а позволил уйти, сохранив честь и мундир. Как бы кто ни относился сейчас к фюреру, но все вынуждены будут признать, что в отношении Роммеля он был снисходителен, как ни к одному из заговорщиков.

— Причем здесь Роммель?

Бургдорф ощутил, что горло его сжимают тиски жажды. Одна рука его мысленно потянулась к столику, на котором стояли бутылки с вином и коньяком, другая, тоже мысленно, — к талии хозяйки.

— Тогда о чем мы говорим? — неудовлетворённо спросил он, так и не дотянувшись ни до одного из этих источников.

— Мне ведь не Роммеля жаль. Мне искренне жаль вас, генерал.

Проснувшись, Шмидт приподнялся на локте, и какое-то время всматривался в окно, занавешенное пеленой осеннего тумана, щедро замешанного на удушливом берлинском смоге. Всю ночь ему снилось, что он плывёт на корабле, том самом, что увозил африканские сокровища фельдмаршала, поэтому даже теперь, проснувшись, всё ещё чувствовал себя так, словно, сдерживая тошнотную усталость качки, смотрит в иллюминатор своей каюты.

«Только вот подполковника Крона ни в этой каюте, ни на корабле уже нет, — напомнил себе барон. — Как нет уже и обер-лейтенанта Кремпке, командора Аугштайна, а также подавляющего большинства солдат охраны и членов экипажа».

«Каждый бриллиант должен погубить столько жизней, сколько в нём каратов, — изрек марокканский