удивлена, когда, вместо того чтобы начинать разговор, Сардони придвинулась к ней, повернула лицом к себе и, стараясь смотреть прямо в глаза, принялась расстегивать гимнастерку.

— Здесь ужасно душно, — едва слышно проговорила она. — Не мешало бы раздеться.

— Логично, — так же едва слышно согласилась шведка, стараясь при этом следить за каждым движением княгини.

— Знаешь, в этом ложе со мной еще не побывал ни один мужчина.

— Они были не здесь, — с чисто женским коварством подтвердила шведка.

— Тогда почему бы нам не побыть здесь вдвоем?

— В постели? — с той же невозмутимостью удивилась шведка.

— Раньше тебе никогда не приходилось бывать в постели с красивой женщиной?

— Всякий раз рядом со мной почему-то оказывались мужчины. Далеко не все из них были красавцами, но в общем-то они не очень разочаровывали меня.

— Но мы говорим о женщинах.

— Женщины до моего ложа, как правило, не доходили. Очевидно, их перехватывали мужчины, которым удавалось избежать моих ласк.

— Вот такой ты мне нравишься.

— Еще больше понравлюсь, если сниму брюки и все остальное, — наконец-то поняла шведка, чего от нее хотят.

— С твоей стороны это было бы ошибкой. Предоставь мне, — с сомнамбулической заторможенностью убеждала ее Мария-Виктория. — Все таинство ритуала — в раздевании, в обнажении, явлении миру всего того, что мы стесняемся демонстрировать даже самим себе. — Княгиня вспомнила жестокий урок лесбийства, преподнесенный ей когда-то унтерштурмфюрером Лилией Фройнштаг, и только поэтому с особой нежностью провела ладонью по щеке Кристины, шее, груди… Закрыв глаза, потянулась губами к ее губам.

— Но это… противоестественно, — несмело отстранялась от нее шведка. — И потом, это ещё и неэстетично.

— Неестественно всё то, что проделывают с нами мужчины. Не говоря уже об эстетике. А между нами всё будет красиво и нежно. Нежно и трогательно. Очень нежно и очень трогательно.

Первый их поцелуй был едва обозначен легким касанием губ, пряностью дыхания, блужданием руки Марии-Виктории по упругой груди партнерши.

— Это ведь не слишком неприятно, правда?

— Не слишком, — вынуждена была согласиться шведка, с трудом приходя в себя. «Поцелуй невинности» явно ввел ее в смятение, из которого она так и не сумела выйти. Тем более что на этот раз итальянка действовала более решительно. Она уложила Кристину рядом с собой, после чего поцелуи ее стали еще более затяжными и страстными. При этом Сардони каким-то образом умудрилась постепенно стаскивать с нее брюки. И шведка, которая поначалу вяло сопротивлялась и поцелуям, и обнажению, затем как-то совершенно незаметно для себя стала помогать ей в том и другом.

Снова вспыхнула стрельба, на сей раз она долетала уже с небольшого перевала, на который взбиралось шоссе, ведущее на Геную. То есть бой постепенно перемещался в сторону горного ресторана «Тарантелла». Но Марию-Викторию это уже не тревожило. Рядом с партнершей она чувствовала себя на удивление умиротворенной, а зарождавшаяся в ней нежность к женщине, на которую еще вчера посматривала искоса, как на соперницу и просто нежелательную гостью, ибо понимала, что при случае Кристина способна была заменить ее в качестве ставленницы Паскуалины, становилась всепоглощающей.

Да, шведка и в самом деле могла рассматриваться папессой в роли новой управительницы виллы. Сардони определила это для себя сразу же, как только Кристина оказалась в «Орнезии». Все объяснялось просто: в случае появления здесь англичан или американцев папе римскому куда выгоднее иметь на вилле в качестве своей наместницы шведку, нежели запятнанную сотрудничеством с фашистской разведкой итальянку. К тому же не с самой лучшей репутацией.

«Но хватит об этом», — урезонила себя Сардони. Шведка открывала совершенно новый мир ее сексуальности, который в свое время так грубо, не так надолго приоткрыла когда-то садистка-эсэсовка. Но таков был этот мир, таковой была эта странная любовь, внезапно вспыхнувшая на одре войны, почти в самом эпицентре боя, посреди всеобщего страха и насилия.

Естественная женская любовь в неестественном, неженском мире.

Роммель появился таким, каким Бургдорф несколько раз видел его в штабе сухопутных войск, а также в «Вольфшанце», «Бергхофе» или в «Вольфшанце — II». Чёрный, почти до пят, кожаный плащ; с каким-то особым шиком пошитая фуражка с невообразимо высокой тульей, и… — что особенно бросилось сейчас в глаза генералу — маршальский жезл в руке. При этом лицо бывшего командующего Африканским корпусом источало то истинно германское высокомерие, которое возводило фельдмаршальский чин в абсолют непоколебимого достоинства.

— Ну с жезлом — это он, пожалуй, зря… — проворчал Майзель.

«Жезл — явное излишество», — в тон ему проскрипел зубами Бургдорф, вновь подумав о том, что всё же лучше было бы прибегнуть к вынесению «цианистого приговора Суда чести» прямо там, в домашнем кабинете Роммеля.

— Что это за гора такая у вашего дома, Эрвин? — спросил он первое, что пришло на ум. — Внешне похожа на занесённую песками египетскую гробницу.

— Это и есть гробница, — угрюмо подтвердил владелец Герлингена. — Гробница фельдмаршала Роммеля, если угодно. Недостроенная, правда, ну да что уж тут… Вначале давайте к её подножию, — обратился к водителю «мерседеса», опускаясь на сиденье рядом с ним.

Гестаповец радушно развёл руками: «Только-то и проблемы! Куда прикажете!».

Ведущая к горе старинная брусчатка напоминала дорогу римлян. Её булыжники хранили в себе отзвуки решительной поступи императорских легионеров и громогласных команд центурионов.

У часовни Роммель и Бургдорф вышли из машины и приблизились к валуну, у которого зарождалась горная тропинка.

— Гора Крестоносца, — проговорил фельдмаршал таким тоном, словно произносил первые слова молитвы. — Того самого крестоносца, который освятил своими нетленными мощами часовню.

— И, насколько я понимаю, одного из ваших предков?

— Так уж случилось, генерал. Существуют места, словно бы созданные для того, чтобы в них зарождался дух истинного рыцарства.

— Согласен с вами: именно в таких, величественных по духу и своей истории, краях рождаются великие полководцы и мыслители.

— Как, впрочем, и великие злодеи, — задумчиво поддержал его Роммель, заставляя Бургдорфа заинтригованно взглянуть на него.

Дополнение было явно не в пользу фельдмаршала, обвиняемого в предательстве рейха и в участии в заговоре против фюрера. Неужели Роммель не почувствовал этого? Или, может быть, упоминание о великих злодеях следует считать своеобразной иронической провокацией?

— Относительно злодеев вам, господин фельдмаршал, лучше поговорить с Майзелем, — обронил Бургдорф, оглядываясь на тщедушную фигурку плетущегося шагах в пяти позади них генерала. — Суд чести — это по его части. — Он выдержал паузу, выжидая реакция Роммеля, а не дождавшись её, произнес: — Есть в Горе Крестоносца, в этой круто уходящей под небеса тропе, что-то такое… манящее.

— Не зря уже в течение нескольких веков её называют Тропой Самоубийц. Последний шаг по ней достоин полета с двадцатиметрового обрыва.

Бургдорф заинтриговаяно взглянул на Роммеля, прошелся взглядом по тропе и вновь обратил свой