оказаться у монастыря раньше нас. Ну а дальше пусть с ними говорят ваши горячие непобедимые корсиканцы. Вам все ясно, Марио?

— Барра! — вскинул тот крепко сжатый кулак.

— Вот видите, барон, а вы не верили, что с итальянцами тоже можно находить общий язык, — холодно улыбнулся Курбатов, когда Марио вышел.

— Напрасно вы все так усложняете, полковник. Здесь такой войны никто не понимает и не воспринимает. В Германии от нее тоже отказались. Единственный способ, который все еще приветствуется в этой «итальянской макаронодробилке», — истребляй, пока не истребили тебя. Воскрешение из пленных итальянцам покажется настолько подозрительным, что они сами расстреляют его.

И было бы странным, если бы не расстреляли.

— Тогда какой смысл затевать все эти баварские пляски?

— Они, конечно же, не смогут не расстрелять его, но не раньше, чем убедятся, что он предатель. А убедиться в этом партизаны сумеют, лишь проиграв все затеянные с нами дуэли на горных дорогах. Так что в любом случае пленник окажется на нашем счету. Обычная арифметика войны. Не пойму, чем она вам не нравится.

Фон Шмидт кисло улыбнулся и пожал плечами. Умбарт тоже предпочел не высказываться по этому поводу.

— В таком случае будем считать заседание Генштаба завершенным, — иронично улыбнулся Курбатов. — С вашего позволения я посплю еще, — он взглянул на часы, — пятьдесят минут, это не так мало, как вам кажется. Думаю, к тому времени мои солдаты уже будут готовы к рейду.

Умолкнув, Курбатов буквально на их глазах уснул. Не поверив его предсонному сопению, которое вот-вот должно было перерасти в негромкий, вполне приемлемый храп, фон Умбарт приблизился к нему и склонился. Сомнений не было: Курбатов действительно спал.

— Невероятно, — помотал головой штурмбаннфюрер, увлекая фон Шмидта в другую комнату. — С тех пор как началась война, мне приходится отсыпаться днем, уснуть ночью — непозволительная роскошь.

— Потому что вы до сих пор не поняли, что жизнь, как и смерть, — это всего лишь невообразимое великосветское дерь-рьмо, — многозначительно объяснил ему фон Шмидт и, пьяно икнув, погрузился в пододеяльную темень.

На перекрёстке, у которого начиналась дорога, ведущая к поместью Герлинген, Бургдорф вновь остановил свою колонну. Почти с минуту он сидел, закрыв глаза и упершись подбородком в грудь, словно творил молитву или решался на какой-то очень трудный шаг.

— Что-то произошло? — занервничал Майзель.

— Произошло, — ответил генерал пехоты, не отрывая от груди подбородка. — Причем самое гадкое из всего, что только могло с нами произойти в эту войну.

— Вы имеете в виду нашу поездку к Роммелю?

— Наше убийство Роммеля — вот что я имею в виду.

— Не мы же принимали это решение, Бургдорф. Но, коль оно уже принято, значит, фельдмаршал должен умереть. Он во что бы то ни стало должен умереть. Таков приказ, который мы обязаны выполнить. И все ваши интеллигентские вспышки угрызения совести в данном случае ни к чему. Тем более они не должны исходить от вас, личного адъютанта фюрера.

— Вы правы, Майзель, вы правы, — встрепенулся Бургдорф, почувствовав, какая угроза исходит из напоминания Майзеля о его должности, да к тому же приправленная ссылкой на «интеллигентские угрызения совести».

Яростно повертев головой, он осмотрелся по сторонам, словно бы пытался сориентироваться на местности, и тут же приказал гауптштурмфюреру Вольке разделить своё воинство, чтобы, просачиваясь всеми доступными путями, как можно незаметнее окружить убежище Лиса Пустыни. При этом бронетранспортёры и замаскированные посты пехоты он приказал располагать метрах в ста пятидесяти от усадьбы, дабы они не бросались в глаза местным жителям и не привлекали к себе особого внимания.

— …Да только все эти меры уже не имеют никакого смысла! — саркастически возмутился Майзель, выслушав переданный Бургдорфом по радио приказ.

— Что… «не имеет смысла»? — не воспринял его сарказма адъютант Гитлера.

— Всё то время, которое мы могли дать Роммелю, чтобы позволить ему избежать ареста, мы уже дали.

— Вы не правы, Майзель: никаких шансов Роммелю мы не давали. Он вообще пока что не знает о цели нашего прибытия, поэтому ситуацию драматизировать не стоит.

— И всё же мы непростительно медлим, генерал.

— Неужели думаете, что Эрвин решится бежать на наших глазах?

— Не исключено.

— Вы знаете хотя бы одного участника заговора, который сумел бы спастись бегством? Даже адмирал Канарис, шеф абвера, который мог обладать десятками зарубежных паспортов и столькими же явками в Германии и вокруг неё, пальцем не пошевелил для своего спасения.

Майзель задумчиво пожевал нижнюю губу: а ведь действительно, ни один из заговорщиков не попытался ни организовать бунт вверенных ему частей, ни хотя бы что-либо предпринять для своего спасения.

— И в самом деле, странно. Неужели всех парализовал страх перед фюрером? — примирительно спросил он.

— Скорее перед гестапо. И потом, это даже не страх, а неистребимое чувство обреченности. Фельдмаршал Роммель тоже понимает, что обречен, поэтому вряд ли он станет бегать от нас, — спокойно заметил Бургдорф. — Лисом Пустыни его назвали вовсе не потому, что он обладает способностью трусливо заметать следы, убегая от врагов, и прятаться по лисьим норам.

— Хотите сказать, что нас встретит огнём взвод его личной охраны?

— Насколько мне известно, личной охраны у него нет. Да и вряд ли она решилась бы противостоять нам, понимая, как и чем придётся расплачиваться за такое предательство фюрера.

— В таком случае наша предосторожность не имеет никакого разумного объяснения.

— Мы военные люди, Майзель. И выстраиваем наши позиции так, как они должны быть выстроены согласно тактике проведения военных операций.

— А вы как считаете, гауптштурмфюрер? — обратился судья к командиру бронеконвоя.

— Позвольте воздержаться от участия в вашем генеральском споре, господа, — заявил эсэсовец, не желая быть втянутым в бессмысленную перепалку. — Я выполняю ваш приказ, господин генерал, — обратился он к Бургдорфу. — Без вашего ведома ни один человек поместье Герлинген покинуть не сумеет.

— Учитесь, Майзель, — кивнул в его сторону адъютант фюрера.

«А ведь я действительно давал Роммелю возможность предпринять попытку спастись, — наконец-то признался себе Бургдорф, глядя вслед гауптштурмфюреру, направлявшемуся к своим ваффен-эсэсовцам. — И если Эрвин не пожелал воспользоваться моим снисхождением, то это его выбор, а не мой».

Бушевавшее всю ночь море под утро настолько успокоилось, что гладь залива казалась умиротворённее, нежели отражающиеся в ней небеса, где голубовато-белесые тучи стремительно опускались к недалёкому горизонту, сжигаемые багровым пламенем предзакатного солнца. Всё