Роммеля. Только в этом случае мы можем спокойно ждать часа икс.

— Но вы-то, Скорцени, понимаете, что речь идет о ценностях, которые, возможно, помогут нам продержаться в течение нескольких лет после того, как…

— Только это я и имею в виду, охраняя их, как Цербер, господин рейхсфюрер С С.

— В таком случае, на что рассчитывает Борман, зная, что клад охраняете вы?

— Рейхслейтер владеет почти теми же сведениями о кладе, что и мы. Это вселяет в него надежду. Единственное, чего у него нет и уже никогда не будет, это очевидцев, которые бы помнили и могли бы визуально подсказать.

— Что крайне важно, Скорцени. Нам не может быть безразлично, кто из нынешних руководителей рейха получит доступ к нему. Мы должны четко представлять себе, — почти патетически воскликнул он, словно дележ сокровищ должен был состояться уже завтра, на какую идею он будет нацелен и кто — Запад или Восток — будет стоять за его обладателями.

— За ними будет стоять Германия, — с убийственной непосредственностью охладил рейхсфюрера Скорцени. И тот, словно поверженный шахматист, вынужден был взять тайм-аут, паузу.

— Значит, убирали их всё-таки вы?

— Первых убрали люди Бормана. Но когда нам стал ясен смысл тактики рейхселейтера, подключились мои парни. Ставка была сделана на барона. Все остальные должны были исчезнуть, дабы не достаться какой бы то ни было группе кладоискателей.

Гиммлер промычал что-то нечленораздельное, что можно было истолковывать и как недоумение, и как полное одобрение. Скорцени предпочел второе.

— И вот теперь идет охота за Шмидтом?

— Идет, — кротко признал Скорцени.

— Нападение на него в унтер-офицерской школе — тоже идея Бормана?

— Это оскорбило бы нас. Всего лишь имитация. Стреляли мои люди.

— Зачем… стреляли?

Во время своего недавнего посещения Италии Скорцени понадобилось встретиться с одним из «донов» северо-итальянской мафии, поддержкой которого время от времени пользовался Муссолини. Контакты с ним нужны были Скорцени, чтобы лишний раз подстраховаться относительно неприкосновенности виллы «Орнезия», в районе которой действовало одно из благородных семейств, подчиненных дону Кастеллини.

Так вот, в эти минуты Гиммлеру очень напоминал ему «дона»: та же вальяжная многозначительность, тот же налет снисходительной медлительности сатрапа, способного казнить и миловать… «Очевидно, — подумал он, — люди, достигающие огромной, неафишированной власти, — независимо от того, в качестве кого они предстают легально, в обществе, — приобретают какие-то особые, общие для всех властителей тайных обществ черты. Магистр ордена СС — одно из подтверждений этому.»

— В принципе его следовало тогда же и расстрелять: настолько нагло начал вести себя фон Шмидт в последнее время. Но… для начала пришлось популярно, с помощью шмайсеров, объяснить, кто он в этом мире на самом деле, благодаря кому все еще не покойник. А главное, наглядно продемонстрировать барону, что в безопасности он может чувствовать себя лишь до тех пор, пока остается верным нам и обету молчания.

— И обету молчания, штурмбаннфюрер, именно так: обету молчания! — угрожающе постучал указательным пальцем по столу Гиммлер, словно требовал такого же обета — причем сейчас, немедленно — от самого Скорцени. — И пусть только кто-либо осмелится нарушить его!

В деревушку Чечекенья колонна Курбатова въехала уже тогда, когда солнце окончательно скрылось за горным хребтом и на вершины опустились фиолетово-сиреневые сумерки. Селение состояло из каких- нибудь пятидесяти усадеб, компактно сгрудившихся вокруг небольшой четырехгранной площади, в центре чашеподобной долины.

— Идеальная крысоловка, — проворчал штурмбаннфюрер фон Шмидт, выходя из машины при въезде на сельскую площадь. Внимательно осмотрел окрестные горы и, окончательно утвердившись в том, в чем желал утвердиться, уверенно заключил: — Дерь-рьмо! Эта площадь, эта деревня, сама мысль остановиться здесь — все это великосветское дер-рьмо!

— Что за «великосветские» мысли у вас сегодня, барон? — остепенил его Курбатов, спокойно осматривая в бинокль края горной, напоминающей кратер давно потухшего вулкана долины. — Прекрасная местность, свежий горный воздух, пылкие итальянки… Чего еще желать странствующему диверсанту?

— Это потому, что вы привыкли к своей дурацкой странствующей жизни, полковник. А перед вами — выкидыш аристократического комфорта. И, кроме того… Неужели вы не видите: эта долина, вся эта деревушка — всего лишь идеальная крысоловка. Партизаны перекроют горловину, устроят засады вон на тех перевалах и в течение двух суток с удовольствием будут расстреливать нас здесь, как на стрельбище для новобранцев.

— В том случае, если мы им позволим занять эти перевалы и расстреливать себя. Но мы-то можем и воспротивиться. Почему бы нам самим не занять эти же перевалы и не перекрыть котловину, чтобы потом, в течение двух суток, расстреливать подходящих партизан, как в тире для новобранцев?

— Война — это всего лишь смертоубийственное политиканское дерь-рьмо!

— С чем трудно не согласиться. Если, конечно, воспринимать ее глазами, как вы изволили выразиться, «аристократического выкидыша».

— Если бы я не уважал вас как диверсанта, вспахавшего со своей группой всю российскую Азию, я бы очень легко сумел убедить вас, что вы всего лишь великосветское дерь-рьмо.

Выслушав этот пассаж, Курбатов мило, с истинно японским стоицизмом улыбнулся. В свою очередь, он мог бы поведать фон Шмидту, что с удовольствием пристрелил бы его, если бы не слово, данное Скорцени во время последнего общения по рации: сразу же после доставки ценного груза привезти этого «выкидыша войны» на виллу «Орнезия». Он дал это слово, а потому великодушно простил беззлобного, хотя и достаточно хамоватого пруссака.

Считая обмен любезностями завершенным, полковник приказал водителям поставить машины в круг, моторами в середину, а на открытых задках уложил на брезент своих курсантов и корсиканцев. Таким образом, в течение каких-нибудь десяти минут колонна превратилась в некое подобие ощетинившегося пулеметами, автоматами и фаустпатронами гуситского табора.

Кроме того, все подъезды к площади, а также горловину он перекрыл реквизированными у крестьян и выставленными в два ряда повозками, за которыми расположились и под которыми залегли посты. На ближайшем к Чечекенье перевале он тоже выставил секреты гладиаторов, приказав им никак не выдавать себя.

— Когда партизаны выяснят, с кем имеют дело, — прокомментировал все эти усилия фон Шмидт, — то они поймут, что напрасно решили иметь дело с вами. И что вся их партизанская тактика — это всего лишь неописуемое дерь-рьмо!

— Просто диверсанту нужно владеть этой тактикой так же умело, как и опытному, прожженному партизану И тогда, барон, война превращается в азартную игру нервов, опыта и мужества. Не знаю, как на вас, а на меня это действует как наркотик или как проповедь. В зависимости от восприятия.

Прежде чем отправиться на ночлег в один из домов, расположенных прямо у площади и превращенных им в штаб, Курбатов приказал солдатам тщательно прочесать деревушку, обыскивая каждую усадьбу и задерживая каждого, кто покажется подозрительным или кто не является местным жителем. Причем и создание гуситского табора, и прочесывание, сотворение секретных постов — все это было организовано настолько быстро и с таким знанием дела, что Умбарту показалось, будто князь уже однажды побывал здесь, а потому прекрасно ориентируется и на местности, и в ситуации.

— Теперь я понимаю, полковник, каким образом вам удалось пройти всю Евразию с востока на запад, — молвил Умбарт, укладываясь в одной большой комнате с Курбатовым и бароном фон Шмидтом. Сын хозяина дома, в котором они остановились, служил в армии Муссолини, поэтому хозяин и его младший сын вместе с двумя соседями достали откуда-то из тайников винтовки и пошли в засаду вместе с гладиаторами.