удачливым хитрецом), — он не был и тем, кем считал себя сам (ни на что не годной марионеткой судьбы). Истина лежала посередине, и впервые в жизни ему пришло в голову, что он не понимает собственной сути.

Когда он наконец развязался со всеми делами, толпа Собирателей заметно поредела. У входа, где они любили потягивать пивко, ставя бутылки на карнизы, вообще никого не осталось. Но «У Данте» веселье продолжалось, шум и гам стоял невообразимый — во всяком случае, пока не вошел Алекс. И нельзя сказать, чтобы при его появлении разом повисла тишина или он приковал к себе взоры собравшихся. Как музыкальный автомат, напичканный монетами, продолжает без конца проигрывать скудный набор своих пластинок, так и тут начатые разговоры продолжались. Схемки из дешевеньких телефильмов не срабатывали. Но что-то неуловимо изменилось. Виброфон стал другим (раньше Алекс этого слова никогда не употреблял, даже мысленно). Непринужденно бурлящие голоса обрели свое русло. Все в зале постреливали в него взглядами. Их словно притягивало к нему магнитом. Еще вчера он копошился где-то на дне жизни, а теперь стал центром Вселенной.

Алекс прошел к бару, всеми своими печенками чувствуя, что даром ему это не пройдет. Обычно такие счастливчики оказывались в изоляции, а ему подфартило как никому прежде. Все его поздравляли, но дальше разговор не вязался, словно на свадьбе или бар-мицве, когда виновники торжества слышат заранее приготовленные обязательные слова или колокольный звон. Неужели это просто прощание? Ведь прощаться можно по-разному! Конечно, так они говорят: «Бывай здоров, Алекс!» Потому что он больше не принадлежит к их кругу. Умер для них. Перешел в мир иной.

Еле-еле он добрался до стойки бара, с кружками и пивными помпами, выжатый как лимон, пошатываясь после множества хлопков по спине. Хотел заказать тройной джин с тоником, но рядом как из-под земли вырос Доув. От него несло так, словно он пил какую-то дрянь вперемежку с пакостью еще худшего розлива.

— Тандем, — зашипел он, — что ты тут забыл? Не нашел местечка получше? Нечего тебе здесь делать. Сюда люди раны зализывать приползают.

Слева нарисовался Лавлир и расплылся в неестественной, словно взятой напрокат, улыбке:

— С тебя шампанское, мистер Крутизна.

— Лавлир, — пришибленно отозвался Алекс, с головы до пят пропитанный сознанием собственной вины. — Как-то все немного фантастично получилось, а?

Лавлир присвистнул, продолжая недобро улыбаться и всеми своими телодвижениями демонстрируя напускную веселость:

— Сто пятьдесят тысяч. Это не «немного фантастично», кореш, а совершенно фантастично.

— Ага… Фантастично. Даже очень…

— Я просто подумал, что это удивительно, — напыщенно изрек Лавлир. — Что это так удивительно. Если хочешь знать, кому попало так никогда не повезет. Будь я проклят!

— Спасибо, Лавлир. Правда, очень тебе признателен. Шампанского?

— Хм-м? О да. — Лавлир стукнул кулаком по стойке. — То есть ты это заслужил. Без всяких оговорок. Сколько ты в нашем бизнесе крутишься? И никогда хорошего навара не бывало, да? А сейчас! Уму непостижимо. Знаешь что? Надо нам все тут взорвать. Доув со мной согласен. Для твоего нового статуса здесь все равно место неподходящее. Надо тебе перебираться в клуб повыше рангом. Где и все общество другое.

— Мне иногда нравилось здесь бывать, — сказал Алекс и осмотрелся, чтобы найти подтверждение своим словам.

На глаза ему попалась лишь одна женщина — официантка-словенка, пробиравшаяся по залу, держа высоко перед собой миску с равиоли, несмотря на то что каждый посетитель считал своим долгом цапнуть ее за задницу. Наконец она достигла крайнего столика, за которым сидел, опустив голову на руки, и, судя по всему, беззвучно рыдал один человек. Его шляпа валялась рядом, а широкие плечи ходили ходуном.

— А это не Багли?

— Он самый. Твоя удача его совсем подкосила. Угораздило его купить у того шведа не одну, а пять липовых Китти по восемьсот долларов за каждую. Марк Сэндс только что сказал ему, что они такие же настоящие, как дневники Адольфа Гитлера. Шведа давно и след простыл. Сел на свой велик и укатил в светлую даль. Оставил Багли один носовой платочек с монограммой и больше ничего стоящего.

— Хорошо. — Алекс дернул бармена за рукав: — Тройной джин с тоником, пожалуйста, и чего-нибудь двум моим друзьям…

— Слушай, а что ты имеешь в виду под словом «хорошо»? — вдруг нахмурился Лавлир.

— Хорошо и есть хорошо. Сам понимаешь. Хорошо, что Багли кинули.

— Ну-ну, теперь понимаю. — Лавлир кивнул Доуву. — Значит, хорошо, что других кидают? Правильно? Лишь бы тебя самого не кидали?

Алекс смущенно поежился:

— Но это же Багли? Мы всегда были счастливы, когда его кидали. Нам доставляло радость, если кто- то обводил Багли вокруг пальца. Помните? Всегда так было. В любое время года.

— Отчасти верно, — пробурчал Доув.

— Что-что?

— Газеты твои фотографии напечатают, да? — Лавлир многозначительно кивнул. — Чувствуешь себя большим человеком. Кому хочу, ноги отдавлю, пусть знают свое место, так? Похоже, ты уже привык быть большим человеком. Держу пари, у тебя в заначке еще несколько таких Китти. Придерживаешь до срока. Конечно, нам ты никогда не давал с ней увидеться, впаривал, будто она ничего тебе не подписывала, а теперь будешь всем рассказывать, что и мы никогда ничем тебе не помогали, да? Ну, Тандем, я просто безумно счастлив за тебя. А ты, Доув? Ты тоже безумно счастлив?

Алекс глотнул джина. На языке у него вертелось несколько дежурных фраз. Они легко приходили ему в голову, словно он накрывал на стол для седера. Но что-то сбило его с толку. Хотя шуму в баре не прибавилось, все ждали его слова. Он оказался в центре внимания. Ничего необычного в этом не было. За исключением того, что наблюдали за ним предельно внимательно и пристрастно.

Он постарался говорить как можно убедительнее:

— Послушайте, я, например, не хочу стать таким, как…

— Как кто? Как я? Как Доув? Ведь эти любовные письма замешены на однополой любви, в этом вся их соль? И теперь с автографами по двадцать фунтов к тебе лучше не соваться, Тандем? Погоди-ка, объясни мне, ты теперь слишком высоко взлетел, чтобы…

Алекс ударил стаканом по стойке:

— Что ты несешь? Хочешь сказать, я их подделал?

— Вот ты мне это и расскажи.

— Господи! Опять все сначала. Не из-за чего тут базар устраивать. Всего лишь сто пятьдесят тысяч, и это вовсе не значит…

— Вы его только послушайте! — проворковал Доув из-за своей кружки. — «Всего лишь сто пятьдесят тысяч»!

— Но вы же знаете, в нашем бизнесе всякое бывает. Я только это хотел сказать. Да, сейчас так получилось. Но я только агент по продаже этих автографов Китти — хотите верьте, хотите нет. — Алекс для пущей убедительности изобразил на международном языке жестов предельную искренность. — Я особенно с этим делом не заморачивался, но если теперь перейду в высшую лигу, значит, и буду в высшей лиге. Надо же нам что-то иногда выигрывать, разве нет? Ведь не каждый день везет? И совсем не хочу сделаться таким, как Дучамп или еще кто-то, без своего угла, и всего имущества — ночной горшок.

В этот момент виброфон снова изменился, и заметно. Стало тише. Причем не только рядом с Алексом, но и в радиусе двадцати футов от него и двух его друзей.

— Что? — спросил Алекс.

Лавлир покачал головой и вскинул брови.

На лице Доува появилось выражение той немой досады, которое свойственно англичанам и заменяет несравненно более сильную реакцию других народов: испанцы в гневе сжимают кулаки, итальянцы сверкают глазами, французы свирепо дышат, а русские громко вопят. Лицо Доува говорило: «Ведь сейчас все не совсем так, неужели ты не знаешь?»