сказать, что ты занимаешься всем этим сам по себе.

— Типа того.

— Но ведь это иудаизм! А им нельзя заниматься самостоятельно. Разве не так? Это же не трусцой бегать… или, скажем, быть протестантом?

— Как раз вроде этого, — возразил Адам, и Алекс пожалел о своем вопросе. — В ха-Шем, Алекс, есть два аспекта. Ха-Шем для всех и ха-Шем в тебе самом. Первый как бы заключил соглашение со всеми иудеями, и им надлежит всем вместе идти к нему. Это дело общественное. И в этом, например, суть хасидизма. Но второй аспект — Эйн-Соф[43] , Аин[44], непознаваемое бесконечное нечто — к нему может приблизиться только одинокий путник.

— Ладно. И это ты, да?

— И это я. Алекс?

Адам вернулся из кухни с двумя чашками чаю и коробкой печенья под мышкой. Выражение его лица стало совсем другим.

— Нам надо поговорить, — объявил он. — Серьезно.

Он сел рядом с Алексом, но немного подавшись вперед. Весь сосредоточился, словно Фатс Уоллер[45] за пианино перед мажорным аккордом. Алекс тоже подался вперед. Теперь они стали дуэтом пианистов перед инструментом.

— Говорил на днях с твоей маманей, — промолвил Адам необычно тихим голосом. Он пододвинул Алексу его чашку чаю. — Только не сердись — я всего лишь немного забеспокоился о тебе…

— Ничего-ничего, вполне логично, — ответил Алекс, думая прямо противоположным образом. — Ну и?.. Как она?

— О, у нее все хорошо. Она всегда, ты знаешь… сама не своя поболтать. Настоящая дзэн, всегда.

— М-м-м… Словно мы и не родственники. Было о чем поговорить?

— Ну-у… да, знаешь, поговорили о Дереке, у Шошаны блохи завелись — и скоро вроде котята будут, так что все там счастливы. Ну и дальше о том о сем поболтали…

Алекс начал догадываться, куда клонит Адам, и ему это не понравилось. Как истинный англичанин, он счел себя вправе скрестить руки на груди, улыбнуться и взглянуть на Адама так, словно он, Алекс, вне себя от радости.

— Да-да. — Он усмехнулся и откинул голову назад. — Ха-ха! Ей только дай повод поговорить — конца-краю не будет. Правда, надо мне ей позвонить — она ведь из тех людей, маман, кто никогда ни о чем не попросит. Кажется, пару дней назад с ней общались, а на самом деле и не вспомнить, когда ей звонил…

— Ал, — прервал его Адам вроде бы деликатно, но с некоей скрытой угрозой в голосе, — она напомнила мне, что за дата приближается. В следующий вторник.

— О-о. Знаю.

— Двадцать шестое.

— М-м-м.

Алекс взял два печенья и положил их друг на друга. Он закрыл глаза и стал слушать Адама. Тот говорил то же, что и каждый год в это время. Но отчего-то именно на этот раз Алекса охватила особенно гнетущая тоска. Если лучший друг религиозен, только и жди (а ничего с этим не поделать), что тебя будут пилить все сильнее и сильнее и наступит день, когда захочется плюнуть и убежать куда подальше. Рождество, еврейская Пасха, Рамадан. Нравятся вам они или нет, выбора нет. Адам начинал доставать Алекса каждый год перед двадцать шестым февраля. Обычно Алекс неделей раньше пробовал как-то психологически к этому подготовиться, но на сей раз немного расслабился и не успел перейти в оборону. Он съел еще три печенья, не говоря ни слова, и Адам, не дождавшись вразумительного ответа, наконец простонал и отвернулся.

— Но почему? — поинтересовался Алекс, водя пальцем по столу. — Я же всегда слушаю, что ты мне говоришь. Но ты ни разу толком не объяснил, почему я должен это сделать. Что в этом хорошего? Я же не претендую, чтобы меня считали глубоко религиозным человеком. То есть прихожу на седер[46], если на то пошло, но только ради матери. А ханжой быть не хочу. И не пойму почему…

— Таков обычай, — изрек Адам. — Думаю, обычаи ценны сами по себе.

— О’кей, но я так не думаю, — не отступался Алекс. — Может, поставим на этом точку?

— Это ты хочешь поставить точку.

— Я только… все это яйца выеденного не стоит. Адамчик, он умер пятнадцать лет назад. И даже не был евреем. Знаю, знаю — можешь ничего не говорить. Слышал сто раз. Пожалуйста, хоть сейчас. Давай на этом закончим.

Адам покачал головой и потянулся за пультом управления. Едва ли не минуту оба раздраженно наблюдали, как желтый мяч на экране телевизора медленно катится по полю к угловому флажку.

Наконец Адам встрепенулся:

— Послушай, ты же его сын и живешь на белом свете только благодаря ему. Неужели непонятно? Дети в неоплатном долгу перед родителями. Дарят им успокоение, воздают почести. А все, что от тебя требуется, — это пойти в синагогу и прочитать каддиш вместе с десятком твоих близких. Каждый год я это делаю и всякий раз понимаю всю ценность…

— То ты, — твердо возразил Алекс и открыл коробочку с травкой, — а не я. Не хочу ходить строем, Адамчик. Пожалуйста. Я хочу только покурить, можно?

Адам прибегнул к международному языку жестов — пожал плечами, на еврейский манер. Алекс ответил ему тем же.

Это целое искусство. Всегда сперва отделяется завиток бумаги с цветастой коробочки «Ризлы». И «Ризла» постепенно терпит архитектурную катастрофу: сначала теряет стены, потом заднюю часть, потом крышу, и от коробочки вообще ничего не остается. Потом тщательно сворачивается косячок. О, семьдесят восемь процентов удовольствия заключается в этой подготовке, в этом сворачивании.

— Забил косяк, Адамчик?

— Нет еще. Погоди малехо…

— Что ты там возишься?

— Не той стороной бумаги завернул, сейчас переменю…

— Ну, приходнуло тебя?

— Не, только прикуриваю.

Алексу осталось только сесть и наблюдать за происходящим. Одна попытка прикурить, вторая, самая удачная — пятая. («Адам, ты целыми днями этим занимаешься. Никак не научишься, что ли?») И вот он ковыляет к ящикам из-под винных бутылок, держа в руках пластинки и негодуя, как невежа луддит, на всех, кто еще пользуется виниловыми дисками и проигрывателями с иголками. Снова сел и понял, что неправильно отрегулировал громкость и тембр. Получилось слишком жизнерадостно. С этим мистером… Гаем[48] всегда так, эти проблемы…

— Темнокожий иудей, точно.

— Марвин?

— Да… нет… не тот, которого мы знаем. Тот вроде принадлежал к христианскому культу с еврейскими фетишами. Или наоборот. Не могу точно вспомнить. Где-то читал. Вроде на конверте его пластинки.