на этих фотографиях уже мертвы», — устало заключил Алекс. Ему стало скучно.
Алекс сидел у Адама, смотрел на письмена, размышлял и медитировал, надеялся, что это ему как-то поможет. Такие вечера в последнее время случались все чаще и походили один на другой как две капли воды.
Алекс и Адам, словно окаменев, сидели на полу, держа перед собой блокноты. Ручки наготове. Смотрят на стены. Десять лет назад Адам нарисовал на дальней стене каббалистическую диаграмму — десять связанных друг с другом каналами кругов. Согласно Адаму, то были десять священных сфер, или
На противоположной стене Адам нарисовал нечто попроще и, как ему казалось, посимпатичнее. Все двадцать две буквы алфавита иврита. Пути этих букв.
Чем дальше, тем лучше все у Алекса получалось. Он хорошо владел кистью. Смотрел в тишине часами на свое творение и не мог оторваться. Шел к Богу. Шел долгой дорогой, выбиваясь из сил. Но в тот самый момент, когда ощущал в себе готовность отдохнуть и включить телевизор, у Адама все начинало плыть перед глазами, и хребет друга казался ему пальмовым листом, а сам он куда-то улетал от самого себя, путешествовал в нарисованных на стене сферах. Но Алекс никуда не улетал и себя не терял. Он не понимал, как можно соединиться с ничем, с пустотой. Он был человеком другого склада и ничего магического не чувствовал. Просто накурился марихуаны и смотрел на свои буквы, не ощущая ничего, кроме смутного антропоморфизма: не похожа ли эта буква на человека, машущего кулаком, на корону, на половину подсвечника, человеческий зародыш в утробе матери, длинноволосую фею?
С Адамом все происходило по-другому. Сферы и буквы наполнялись значением, за ними стояли слова, души, божества. Благодаря этому он выучился читать на иврите — трюк, непосильный для Алекса. Больше того, Адам со временем не утратил способности удивляться. Его все приводило в телячий восторг. Он по месяцу читал каждую страницу Торы, всматриваясь в каждую букву, словно это была целая книга. Во время одной многочасовой медитации по двадцать раз переписывал полдюжины букв, так и сяк переставлял их, менял местами, складывал-вычитал их цифровые значения, колдовал над цветами, которые они символизировали, над стоящими за ними пророками или музыкой. Иногда его душа воспаряла и материализовывалась в Израиле, во времена славы храма Соломона в Иерусалиме. А буквы иврита вздымались над землей, как небоскребы. Адам летал над ними, исследуя каждую грань. Купался в лучах света, как в ванне. Потом медленно опускался и вставал на ноги. Счастливчик Адам.
— Садись сюда, — сказал Адам вечером того вторника, бросая Алексу вельветовую диванную подушку.
Все в комнате было как всегда: тесно, свечи горят в полумраке. На полу сидит по-турецки Джозеф. Эстер полулежит на диване, такая длинная, что еле поместилась. Работает без звука видик, показывая любимый фильм Эстер — романтическую комедию восьмидесятых годов. Ничего другого Алекс и не ждал.
— Мы тут кое-что новенькое придумали, — объявил Адам, открывая деревянную шкатулочку. Он протянул Алексу таблеточку. Беленькую, кругленькую.
Немного позже на телеэкране (где всегда все было неизменно, где люди всегда оставались одними и теми же, не теряли красоты и не умирали) некий высокородный студиозус вдруг осознал, что без памяти влюблен в простушку-симпатяшку. В финальной сцене, искупая вину за разные свои фокусы, он нежно поцеловал ее прямо в гараже. Алекс ни с того ни с сего стащил Эстер с дивана и поцеловал.
«Отвали!» — огрызнулась она.
«Не толкай меня», — сказала она.
«Куда мы идем?» — спросила она.
Но они уже сидели в машине. Только они ли? Теперь Алекс остановился прямо посреди их респектабельной улицы и закрыл глаза, стараясь восстановить в памяти — как любят говорить в фильмах о судебных процессах — последовательность событий. Шла ли с ним Эстер? И не было ли у него уже тогда автографа Китти? Не прикрепил он уже тогда его к ветровому стеклу, вместо парковочного билета?
Он вспомнил, что они остановились где-то закусить. Алексу казалось, что все вокруг говорят по- китайски, на кантонском диалекте. Во всяком случае, пока он на них не посмотрит. Тогда они переключались на английский. Потом снова на китайский — на английский — на китайский.
Он повернулся к сидевшей рядом Эстер:
— Тут все говорят по-китайски. Иногда.
Она хихикнула. Потом закричала, глядя на свой живот:
— Какая же я негодяйка!
Ей показалось, что у нее в утробе лежат два недоношенных плода: один аборт она сделала в семнадцать лет, забеременев от Алекса, а еще один — во время учебы в колледже, и тут уж постарался другой мужчина. Эти крошки лежали один в другом, шевелили пальчиками и пытались выбраться наружу. Именно после этого будка автобусной остановки, словно загулявший лунатик, вдруг выросла прямо перед машиной, за рулем которой сидел Алекс, и врезалась в нее.
При этом воспоминании Алекса прошибла слеза. Он по-гойски замигал, без всякого толку, а потом сделал вид, будто ему что-то попало в глаз. Вытер лицо рукавом. Постарался вспомнить ту особую технику дыхания, которой учил его Адам во время их медитаций. Но не успел продышаться, как чуть не натолкнулся на какого-то французика-тинейджера. Алекс спешно повернул вбок, где точно никого не было. Мальчишка пошел куда-то влево по своим делам. Солнце ярко освещало теснину между домами. От этого старый серый город вспыхивал белыми бликами, и впервые после месяца смога вдали показались два дворца, словно подмигивая друг другу, как два дружка на вечеринке, сдавленные толпой гостей. Алекс замурлыкал что-то себе под нос. Шоппингерши иногда дарили его улыбками, но немного странно — как убогого, пожилого или увечного. Алекс упрямо топал вперед, сначала к столбику ограждения у дверей магазина, а потом за угол. Теперь он напевал известную песенку и шел в ее ритме. Песня то и дело менялась. Он часто так делал. Сначала на ходу сочинил «Давай пойдем в суд» — песню о своей домохозяйке. Потом песня стала
