Рассказ о деяниях великого султана и о его тревогах, известных очень немногим, прервался на четверо суток. Четыре дня подряд, с утра до захода солнца, на трапезундском корабле разыгрывалось нешуточное сражение, прерывавшееся недолгими «перемириями». Под вечер оглохшие от звона мечей рыцари валились с ног и сразу же засыпали. Какие уж тут занимательные истории на сон грядущий!

Глохли не только воины, но, похоже, и чайки, тянувшиеся вослед «трапезундскому быку». Все они разлетелись кто куда — и к лучшему: меньше примет над морем для враждебно рыскающих взоров. Впрочем, какой-то подозрительный корабль однажды появился вдали. По широкому, сильному взмаху весел и явному пренебрежению к обычным торговым путям, можно было предположить, что нас углядели пираты. Хотя они и повернули нос в нашу сторону, но вскоре заложили крутой поворот и убрались прочь. Вероятно, они подумали, что на чужом корабле тысяча дьяволов стучит от голода железными зубами.

Будь мы на суше, наверняка слетелись бы стервятники и стали бы терпеливо дожидаться добычи.

Рыцари «воевали» и друг с другом, и с греками, которым Джон Фитц-Рауф разрешил попользоваться оружием. Их робкие взгляды красноречиво убеждали нас в том, что нечего боятся коварного нападения с их стороны. Сначала они только защищались, но рыцарь Джон пообещал, что выкинет всех в море, если они будут поджимать хвосты. Почувствовав, что их и вправду не собираются рубить, как бараньи туши, греки осмелели — тут-то и началась славная битва, отпугнувшая и чаек, и пиратов.

На третий день Джон Фитц-Рауф внес в маневры разнообразие. Осмотрительные греки держали на корабле приличную лодчонку. В случае крушения на ней могли бы попытать счастья, если не все званые, то кое-какие избранные. Джон Фитц-Рауф приспособил ее в качестве осадной машины. Рыцари по трое спускались в лодку, а потом брали корабль приступом, будто крепостную стену. Я тоже, в свою очередь, принял участие в деле осады и, как все, успел изрядно нахлебаться в «крепостном рву».

На четвертый день, вскоре после полудня, море стало темнеть, хотя небо оставалось ясным и солнце грело совсем по-летнему. По волнам покатились белые гребешки. Стало качать, и рыцарь Джон из-за качки едва не смахнул голову Анги-Добряку, а потому он прекратил маневры и осмотрелся по сторонам.

Все тоже стали тревожно оглядываться.

— Кому не жалко обеда, может обедать, — подал голос Камбала, державшийся все эти дни от беды подальше, на самом носу.

— Пророчишь бурю? — спросил я его.

— Да уж ночью, похоже, забудем, где море, а где небеса, — хмурясь, признал он. — Лучше помолиться заранее, если охота, а то потом будет недосуг.

По воле Божьей, нас ожидало большое испытание, но до него еще можно было собраться с духом. Только темная пелена потихоньку поднималась над окоемом моря.

На коротком совете было принято решение держаться поближе к берегам.

Вскоре после совета рыцарь Джон, подставляя ветру потное лицо и вглядываясь чернеющую пелену, задумчиво проговорил:

— Видно, я тогда заснул раньше, чем ты кончил рассказывать… Помню только, что султан снова спешил куда-то ночью при свете факелов.

— Это было в ночь, когда умер халиф аль-Адид, — сказал я.

— Точно! Вспомнил! — даже обрадовался рыцарь Джон, будто запамятовал какое-то важное событие собственной жизни, а теперь оно вновь предстало перед его внутренним взором. — Так как умер халиф?

— Его кончины султан не видел, — в некотором недоумении ответил я.

— Не о том спрашиваю тебя, Дауд, — недовольно поморщился англичанин.

— Лихорадка свела его в могилу, — сказал я, заранее предчувствуя, что опять говорю невпопад.

И верно: англичанин устремил на меня подозрительный взгляд.

— Ты ведь понимаешь, Дауд, о чем я тебя спрашиваю, — криво усмехнулся он. — Тут большого ума не надо… Халиф болел-болел, но умер-то он в самым подходящий для везиря день, ведь так?

— Однако у везиря еще оставалось в запасе немного времени, — честно схитрил я, глядя прямодушному рыцарю прямо в глаза. — По крайней мере до следующей мусульманской пятницы.

— Довольно лукавить, Дауд, — рубанул рукой рыцарь Джон. — Ты бросаешь тень на честь султана.

Я со стыдом признал, что он прав.

— Тогда говори, что думаешь, — велел он мне. — Ведь смерть халифа была не первой и далеко не последней своевременной смертью, верно? Все, кто вставал на пути Юсуфп, кто мешал ему стать султаном и исполнить свою клятву, — все умирали тогда, когда начинали представлять для него серьезную опасность.

— Пожалуй, не все, — заметил я. — Вот король Ричард — в свое время он был опасней всех прочих. Он нанес великому султану несколько тяжелых поражений и мог взять Иерусалим.

— Значит, не мог он взять Иерусалим, — твердо произнес Джон Фитц-Рауф, снова отвернувшись от меня и устремив взор на мрачнеющее небо Запада.

Такой поворот рассуждений показался мне весьма любопытным. Не успел я обдумать его, как англичанин снова вернулся к «первому дорожному камню»:

— Так как же все-таки умер халиф? Неужто никто не мог помочь ему вовремя преставиться. Обычное дело среди властителей…

Мои собственные мысли раньше не раз возвращались к тем же времена. Я выяснил все, что можно было выяснить при дворе по прошествии многих лет, имел доверительные беседы и с аль-Фадилем, и с Имад ад-Дином, и, расспрашивая их окольным путем, всегда внимательно заглядывал им в глаза. По сути дела, теперь я сам оказался на их месте, а рыцарь Джон — на моем. И я повторил ему именно то, что как-то сказал мне аль-Фадиль:

— Ты можешь не поверить мне, если я возьмусь оправдывать великого султана…

— Я и не требую оправданий, — перебил меня англичанин. — Мое мнение о великом султане не ухудшится, если ты мне прямо скажешь, что халиф был отравлен по его приказу. Просто я хочу знать