— Слышу!

Он наконец улыбнулся мне, крепко взял за локоть, проводил до дверей.

— Где ты будешь ночевать? — уцепилась я за последнюю ниточку.

— У меня ключ от кабинета директора. Там есть диван. А вообще сейчас это не главный вопрос. Поняла?

— Да!

Я быстро ткнулась носом в его щеку и побежала на вокзал.

На даче Машка и Мишка спокойно рылись в песке. Но Нина по поручению райкома комсомола уже выехала строить укрепления под Москвой, захватив лопату и рюкзак с хлебом и картошкой. Охваченная страхом, мама стиснула мою руку:

— Ты-то никуда не уходи!

Ах, куда уж мне с таким грузом! Мимо нашего дома спешат к месту призыва мужчины с рюкзаками и скатками шинели за плечами. Их до станции провожают женщины, матери, сестры, жены. Никто не плачет. Шагают прямые, негнущиеся…

— Все уходят! Все! Как в мировую! — шепчет рядом мама.

Мне не грозит участь солдатской жены. У мужа больное сердце. Мама радуется: дети не останутся сиротами. Но у меня душа в смятении. Смотрю на чужие проводы, и Щемящее чувство вины не оставляет меня. Ну что ж, что муж освобожден от воинской службы по болезни, но я-то здорова! Бездействовать в такое трудное время? Пусть только приедет Андрей — я все это выложу и пойду хотя бы окопы рыть, как Нинка!

Как-то под вечер забежала Света. Принесла записку от мужа. Шла мимо школы и заглянула. Учреждение, где работает Света, эвакуировалось в Челябинск. Она не едет. Родители Светы уже старые и больные. Взять их с собой невозможно. Оставить одних — тем более.

— Что же ты будешь делать? — спросила я.

— Буду работать на мыловаренном заводе. Я же химик! Мыло тоже нужно фронту. Завод не выезжает. Не бог весть какой важный объект! — спокойно пояснила Света.

На этом заводе она проработала всю войну. Ходила с разъеденными щелочью руками и постоянным насморком от удушающего запаха. Но выдержала, ни разу не пожаловалась!

— А твой Петр? — поинтересовалась я.

— Он уже на фронте. Буду ждать! — обреченно вздохнула Света и повязала платок на голове избушкой, как носили в старину солдатки.

Я крепко обняла свою верную подругу. С Ирой Ханиной меня связывала общая работа в школе. Кончилась она — и все рассыпалось. Встречались, правда, приветливо, но и только. Со Светой были более житейские, личные отношения, и они никогда не подводили нас.

Андрей написал, что через несколько дней уходят на восток несколько эшелонов с московскими детьми, предлагал взять Машку и Мишку и ехать с ними.

Ни за что — твердо решила я. Здесь мама, Света, Нинка забегает со своего трудового фронта. Наконец, он сам, Андрей, близко! В Немчиновке нас никто не тронет. Правда, идут плохие вести с фронта. Наши войска отступают. Но не всегда же так будет! Я верю, что настанет момент — и мы, как в 1812 году, погоним фашистских захватчиков вспять. Есть же у нас свои Кутузовы и Багратионы! Не оскудела же русская земля!

А ночью был первый налет на Москву. Хорошо, что с нами ночевала Нина. Приехала за сменным бельем. Такого не приходилось видеть никому. В первую мировую и в гражданскую фугасок не сбрасывали. Беспрерывный вой сирен, пальба зениток, гул стремительно пролетающих истребителей… Если так страшно было в Немчиновке, то, представляю, как было в Москве! Мы стояли втроем на крыльце — я, мама и Нинка, — не в силах сдвинуться с места. Огни трассирующих пуль пронизывали небо. Только бы не проснулись дети! Пусть не слышат этого ужаса! Их раскрасневшиеся во сне мордашки светлы и спокойны!

Казалось, после такой ночи и солнце не встанет. Но оно встало вовремя, и птицы запели, и затрепетала молодая, сочная листва на березах. Что же это такое? Как совместить свет, тепло, радость — и этот железный грохот, огонь, ужас!

Я сидела у дома, прислушиваясь к внезапно наступившей тишине. Колени мои нервно подпрыгивали, как в ознобе. В таком состоянии и застал меня Андрей. Он поднялся из-под горы и, увидя меня, съежившуюся на ступенях, кинулся обнимать. От него пахло паленой шерстью, руки в копоти, а через лоб от переносицы к волосам шла свежая царапина. Но это был он, единственный нужный в эту минуту мне человек.

На Москву сброшено несколько фугасных и сотни зажигательных бомб. Разрушен дом на Кудринской. А на школу упала одна зажигалка. Андрей как раз дежурил на крыше с двумя десятиклассниками. С непривычки, пока тащили ее в ящик с песком, набили себе шишек.

— Ничего, научимся! — убежденно сказал муж, крепко прижимая меня к себе. Он был по-юношески возбужден, порывист, азартен и совсем не походил ни на твердого школьного учителя Андрея Михайловича, ни на моего спокойного, мудрого мужа.

— Что с тобой? Ты какой-то новый! — тихо спросила я, рассматривая его закопченные, с ободранной кожей ладони.

— За эти дни, пока жил в школе, я много передумал. Пришлось оборудовать бомбоубежище в подвале. Вчера я впервые провожал в него матерей с маленькими детьми. Надо быть обязательно бодрым, неунывающим. Только тогда мы победим! А победим обязательно!

— Да! — воскликнула я, зараженная его уверенностью и всем тем новым, что он принес с собой. Как же я могу чего-то бояться, быть малодушной?..

— Пойдем к малышам! — предложил он, глядя на меня запавшими от бессонницы глазами.

Малыши спали. Машка первая почувствовала приход отца, засмеялась, вскочила, вся потянулась к нему. Потом завизжал от радости Мишка. Они сидели у него на руках, в длинных ночных рубашках, и с двух сторон стискивали ручонками его шею.

— Задушите! Тише! Я еще воевать должен! — отбивался он.

— Война на крыше? — пошутила я.

Он спустил детей на пол и, прищурившись, посмотрел на меня.

— А если на самом деле?

— На самом деле ты не можешь!

— Это почему же? Кто сказал, что человек с высшим физико-техническим образованием не может воевать?

— А сердце? — покачала я головой.

— Сердце настоящего патриота всегда достаточно здорово, чтобы отдать жизнь за Родину!

Это были слова из «Очарованной души» Ромена Ролана. Мы недавно читали ее вместе и восхищались. Я поняла намек. Но все же усомнилась:

— Какой же смысл? Ты не обучен!

— Научусь! У меня есть знания. Винтовку я уже за эти дни изучил!

— Ты шутишь или всерьез?

Я повернула его лицо так, чтобы он смотрел мне в глаза.

— Нет, родная! Не шучу! Пойми, только за одну неделю ко мне приходили прощаться перед отправкой на фронт около сотни моих учеников. И все еще идут, идут! А я стою и благословляю их, как поп. Кадила только не хватает! Стыдно! Как хочешь, тридцать четыре года — еще не старость. Что получается? Безусые мальчишки идут воевать, а зрелый муж отсиживается дома?

— Я вижу, ты все решил. Говори, когда? — прошептала я, глядя на него со страхом.

Вот и я солдатка, как Света, как те женщины, что ходят мимо дома.

— В Москве создается народное ополчение. Ну да, как в 1612 и 1812 годах! В него записываются даже старики. Никто не имеет права запретить. Добровольное святое дело! И я вчера записался в нашем районе. Пока мы будем где-то близко. Обучение, формирование и прочее! Я еще сумею повидаться с вами!

Он говорил быстро, решительно, боясь, что я буду возражать, уговаривать. Мы еще не знали друг