Завишу после его разговора с вами, вид у него был совсем не бравый.

Барозуб не ответил.

Наконец-то он остался один. Усталым он себя не чувствовал, даже спать не хотелось. Сел за письменный стол, закурил еще одну сигару и жадно, радостно наслаждался тишиной. За окном зашумело дерево, ветер ударил в ставни, и тут же затих, как будто застыдившись своего ненужного порыва. Барозуб взял авторучку, повертел ее и решил ничего не писать. Маленьким ключиком открыл левый ящик стола и вытащил оттуда связку ключей. У него было время, много времени, поэтому он мог не спешить; докурил сигару, старательно загасил окурок в пепельнице, а потом долго наблюдал за извивающимся над лампой дымом. Наконец, как бы нехотя, заставляя себя, вставил большой ключ в замок дверцы с правой стороны письменного стола. На четырех деревянных полках лежали аккуратно сложенные бумажные папки, на которых были надписи, говорящие о том, что в них содержится. Без труда он нашел папку, которую искал, и вытащил из нее не очень большую рукопись. Страницы уже немного пожелтели, на полях было много поправок и восклицательных знаков, сделанных чернилами. Барозуб бросил рукопись на стол и старательно проделал все операции в обратном порядке: закрыл дверцу, положил на место ключи. Еще раз прочитал титульный лист, написанный от руки: «Станислав Фидзинский „Воспоминания“», и проверил, полностью ли — в этом он правда был уверен — сохранился текст.

Теперь Барозуб мог пойти в гостиную и еще раз развести огонь в камине. Это отняло у него много времени. Потом он пододвинул кресло поближе к огню и сел поудобнее, держа рукопись на коленях. Сначала бросил в огонь титульный лист, он мгновенно сгорел. Кочергой пододвинул большое полено и встал, подняв над камином пачку страниц, как будто процедура сожжения рукописи, которую он слишком долго хранил, требовала позы более торжественной, чем сидение в кресле.

И все же Барозуб заколебался, держа рукопись над огнем, совсем близко от языков пламени, заколебался напрасно и глупо, ведь воспоминания Фидзинского были плохо написаны, они были лживы, безрассудны, просто вредны, и он, Барозуб, ни в коем случае не должен держать их у себя дома.

И, зная все это, даже значительно больше, он не мог сделать одно простое и мудрое движение: бросить рукопись в огонь.

Ему не оставалось ничего другого, как только поговорить с Владеком Напералой, хотя он считал, что этот разговор немногое может изменить. Разговор с Напералой являлся, так, по крайней мере, считал Завиша, одним из элементов игры, он как бы подводил итоги того, что произошло за это время. К тому же Завише было просто интересно, как будет выглядеть их встреча, бывший его приятель сам ли предложит встретиться, — а способов предложить у него было, без сомнения, много, — или же ему, Завише, самому придется проявить инициативу. Ротмистр ждал; теперь он мог не торопиться и спокойно подождать, как будут развиваться события. Вокруг него образовалась пустота, он все сильнее и болезненней ее чувствовал, как будто чудесным, совершенно неизвестным ему образом весть о поражениях, которые он терпел, и о его — несерьезных? нелояльных? несовместимых с общепринятыми понятиями о чувстве товарищества? — действиях разошлась по всей Варшаве. Не было никого, так, по крайней мере, ему казалось, среди старых друзей и коллег, кого могло заинтересовать никому не нужное, а возможно, просто смешное донкихотство Завиши, его маниакальная подозрительность, касающаяся убийства Юрыся и ареста некоего Зденека. Барозуб решительно отказался принимать участие в этом деле. Вацлав Ян, казалось, забыл о существовании ротмистра. Даже секретарша Чепека теперь неизменно отвечала: «К сожалению, пан вице-министр занят».

А ведь в руках Завиши были серьезные козыри, и он совсем не собирался от них отказываться. Но что значило: не отказываться? Ведь не станет же ротмистр Завиша-Поддембский обращаться к людям, которые никогда не имели ничего общего с идеологией Коменданта. Значит, Барозуб прав? «Такие дела, — сказал создатель легенды, — решаются в тиши кабинетов, и, если Вацлав Ян когда-нибудь сочтет нужным использовать информацию, которую ты ему принес, он использует ее наилучшим образом. Ведь ты же работал на него!»

На него? Нет, он не согласен. Даже изволил сказать об этом полковнику.

Завиша чувствовал себя так, словно, блуждая по улицам знакомого города, среди хорошо ему известных домов, он то и дело останавливался на неосвещенной площади и неожиданно терял ориентир, он не знал, куда идти, даже не был уверен в том, что, делая следующий шаг, не окажется в пустоте, в незнакомой ему местности, откуда не будет выхода. Когда-то на ничейной земле, ночью без звезд, ему казалось, что он идет вдоль своих и вражеских позиций, именно вдоль, все время по ничейной земле, и так ему придется идти до тех пор, пока не кончится ночь, ибо он не сможет понять, какое направление выбрать.

Конечно, все это были забавные видения, Завиша еще довольно успешно боролся с ними, не желая капитулировать, он делал все возможное для того, чтобы продолжить начатые поиски. И прежде всего следовало разобраться в деле Ольчака.

В середине февраля зима начала отступать. Сначала шел снег с дождем, потом появилось солнце и наступили почти весенние дни, теплые, прозрачные вечера. Завиша любил начало весны в Варшаве, дальние прогулки, блуждания по улочкам, которые он снова открывал для себя, Висла, грязные забегаловки на набережной.

Именно в такой забегаловке на Сольце, недалеко от Черняковской, он и договорился встретиться с Ольчаком. Возвращаясь после этой встречи домой, Завиша думал, что по сути дела он одержал только одну победу — заставил торгового агента выкупить векселя. Ольчак на несколько минут опоздал. Он прибежал, запыхавшись, весь в поту, ладони у него были мягкие и липкие, и, выпив две рюмки, вручил Завише конверт — ротмистр требовал, чтобы он платил наличными, — в котором была половина условленной суммы. Остальное через месяц, как договорились, заявил он, пряча в карман векселя.

— Все в порядке, пан Поддембский?

— В порядке будет через месяц.

В поведении торгового агента было что-то настораживающее, Завиша это сразу почувствовал. Бывший компаньон Юрыся даже не пытался начать разговор, он не просил продлить срок, не требовал для себя более выгодных условий. Ольчак спешил, все время оглядываясь по сторонам, хотя в забегаловке в этот вечер почти не было посетителей, а потом, когда они вместе вышли, сразу же пошел в сторону Черняковской, и Завиша потерял его из виду. Уж больно все гладко прошло.

На углу улицы Коперника ротмистр остановился перед витриной ювелирного магазина; только сейчас ему пришло в голову, что, пожалуй, надо бы Ванде купить какую-нибудь мелочь. Сегодня он вручит ей деньги, полученные от Ольчака, огромная это сумма для вдовы советника Зярницкого, а Ванда, со свойственной ей практичностью, сразу же подсчитает, какой она получит процент, если положит свои капиталы на сберегательную книжку, и сколько теперь можно тратить в месяц, чтобы хоть немного, но только немного, лучше жить.

Может быть, брошку? Или колечко? Нет, колечко — это смешно, лучше браслет. А что, если просто цветы?

Неподалеку он увидел какого-то типа в кепке, которого — так, во всяком случае, ему казалось — он заметил еще у забегаловки на Сольце. Тип как раз закуривал сигарету, зажженная спичка осветила снизу бесцветное, невыразительное, но сразу же запоминающееся лицо.

Завиша не торопясь отошел от витрины и, пройдя несколько шагов, снова остановился у какой-то кондитерской. Тип в кепке шел за ним, соблюдая разумную дистанцию. В кондитерской было пусто, две девушки сидели за маленьким столиком, ковыряя ложечками раскрошенные на тарелках пирожные. Ротмистр велел подать чай, сделал несколько глотков и отставил стакан. Пять, десять минут… Он посмотрел на часы: хватит. Остановившись на пороге кондитерской, Завиша долго и тщательно застегивал пуговицы пальто. Тип в кепке был здесь, он терпеливо ждал в соседнем подъезде.

Завиша вспомнил, что рассказывал ему Альфред по кличке Грустный или Понятовский о Юрысе: капитан, бывало, долго кружил по Старому Мясту, прежде чем входил в дом, где жила Ванда. Кого он боялся,