осадок, который не очень-то и мешает. Человек привыкает к грязи. Но бывает — конец, хватит, дальше переварить уже невозможно. Не хочу больше соглашаться, не хочу убегать. Ибо за каждым бегством, за каждым отречением скрывается подлость. И нужно в Польше с этой подлостью бороться. Как будто я об этом не знал раньше! А может, и не знал? Потом говорят: человече, а ты сам-то что делал? Да, я сам, Завиша-Поддембский… — Тут он вспомнил об Эдварде и посмотрел на него. — Ты тоже уже кое-что знаешь, но пусть это не сбивает тебя с толку…

А почему, собственно, это должно сбивать его с толку? Эдвард проводил Завишу-Поддембского домой и обещал сходить к Круделю.

Но не сразу. Он откладывал и откладывал. Как-то раз в начале февраля, когда Фидзинский сворачивал с Краковского Предместья вниз, в сторону Тамки, в тот день ударил сильный мороз и ярко светило солнце, он встретил Иолу Виснич. Они знали друг друга с детских лет, а в школе Эдвард был даже немного в нее влюблен. В то время она была худенькой девочкой с косичками; Эдек целовал ее в подворотне дома на Крулевской улице, Иола держала в руках коньки, коньки упали на каменный пол, а из дворницкой выскочил какой-то человек… Они перестали встречаться, когда еще учились в школе. Отец Иолы Ромуальд Виснич как раз стоял на пороге большой карьеры: сенатор, серый кардинал в министерстве промышленности и торговли, говорили, что он поставит хозяйство страны на новые рельсы, что именно в экономических вопросах становится главным советником пана президента. Возможно, сын легионера, который отошел от своих, перестал быть подходящим обществом для дочери сенатора? Эдвард никогда над этим не задумывался; он помнил худую девочку, а увидел красивую женщину и, когда она подала ему руку, наклонился, коснулся лбом беличьей шубки и поцеловал запястье, чуть отогнув замшевую перчатку. Иола обрадовалась, по-настоящему обрадовалась. Ему нравилось, что Иола не щебечет, голос у нее был низкий, немного хрипловатый. А когда она шла рядом с ним по широкому тротуару Краковского Предместья — Эдвард проводил ее до Крулевской, — он замечал взгляды мужчин, которых, казалось, Иола не видела, занятая им, только им. Надменная, спокойная, сразу видно, что она здесь чувствует себя как дома. Именно так подумал Эдек, потому что, глядя на нее, вспомнил испуганный взгляд Тересы, ее быстрые, слишком нервные шаги, как будто бы она хотела как можно скорее перебежать через улицу, убежать, выбраться из толпы.

Иола рассказывала о себе: она только что вернулась из Парижа, ее туда послал папа, хотел, чтобы она училась, ведь Иола рисует, говорят, у нее талант, только работать она не любит. И действительно: не любит, время у нее еще есть, много времени, но пусть Эдвард посмотрит на эту улицу, как красиво, все в голубом цвете, да, именно в голубом, а та черная машина возле университета как детская игрушка, брошенная на настоящую мостовую. Варшава очень живописна, но Париж еще живописнее. Ты был в Париже? Нет! Жаль! Ромека помнишь? Высокий блондин, с которым мы когда-то играли в теннис? Ромек учится в Сорбонне, они гуляли вместе по Парижу, улыбка, нет — дело уже прошлое, но почему Эдвард не рассказывает о себе? Журналистика? Прекрасная профессия, какие перспективы, она как-то встречалась с Раймоном Фажо, известный публицист из «Фигаро», прекрасный человек, настоящий европеец.

Кофе в «Бристоле», а потом заснеженный Саский сад, залитый солнцем, деревья в серебряной белизне, и, когда неожиданно потемнело небо, Иола прильнула к нему. Как хорошо, что они встретились. Вообще-то она часто о нем думала. А он о ней вспоминал? Конечно. Эдвард не смотрит на часы, забыл, что его ждет Тереса. Он провожает Иолу на Крулевскую, они входят в ту же самую подворотню, губы Иолы холодные и влажные. Нет — это не поцелуй, скорее — обещание поцелуя; «Завтра я занята, послезавтра тоже, еду на три дня к дяде в деревню, знаешь: санки, на лыжах за лошадью, но через неделю, да, точно, через неделю родители устраивают пирушку для друзей, так, без всякого повода, обязательно приходи. Я жду, буду ждать».

Итак, он был приглашен на прием в семейство Висничей. Эдек не сказал о приглашении Тересе, одной только матери, она могла это оценить. Впрочем, Фидзинская много знала о сенаторе и его семье. (Не все, конечно, например, ничего о счете, который только что открыл Виснич в одном из швейцарских банков, но зато много о пани Катажине, вернее, Екатерине, из княжеского, как сама она утверждала, рода Батурьевых. Злые языки, правда, твердили, что старик Батурьев был обыкновенным попом, поселившимся под Седльцами, но пани Екатерина любила рассказывать о поместьях в Саратовской губернии и считала себя единственной «настоящей» аристократкой среди жен польских вице-министров. Она все еще интересовалась молодыми мужчинами, поэтому мать советовала Эдеку быть вежливым и внимательным…)

Эдвард стоял в холле и, снимая пальто, видел перед собой анфиладу ярко освещенных комнат. Он чувствовал смущение и злился на себя за это, ведь среди мужчин во фраках, военных в парадных мундирах, дам в вечерних туалетах, в золоте, в парче много было знакомых, которых он видел за чаем у матери, а до этого у отца, иногда у дяди Верчиновского. Здесь он не был чужим, не носил фамилию, которую они слышали бы впервые, но жил в другом мире, здесь его воспринимали как дальнего родственника, о котором сразу же забывают после нескольких вежливых слов. Эдек увидел себя в зеркале: черное и белое, непослушные волосы спадают на лоб, лицо худое, узкое, породистое, как говорил дядя, добавляя: «Весь в нас, копия — дед». Верчиновские гордились знатной родней, будто бы кто-то из их рода, какой-то забытый прадед, был женат на Чарторыской, значит, в его жилах тоже текла кровь…

Подбежала Иола, и Эдека представили или, скорее, напомнили о нем госпоже сенаторше, он поцеловал узкую ручку, на него внимательно смотрели черные, немного выпуклые глаза.

— Помню, — сказала она. — Вы с Иолой бегали, а теперь… но… но… Чем занимаетесь?

— Эдек — журналист, — вставила Иола.

— У меня вы встретите самых знаменитых людей пера. Редактор Ястшембец, и к тому же приедет сам Барозуб. Прошу вас, чувствуйте себя как дома…

Она уплыла, и через минуту Эдек увидел ее в обществе высокого господина и маленькой толстой женщины.

— Полковник Леский, — шепнула Иола. — Знаешь, кто он? Человек из ближайшего окружения маршала… А тот мужчина у окна — вице-министр Чепек. Он пробовал немного за мной ухаживать. Мама умеет подбирать знакомых, правда? В Варшаве говорят, что тот, кто не бывает у Висничей… — Она говорила почти шепотом. — Я сейчас… оставлю тебя на минутку одного. Молодежь тебе знакома.

Эдек взял рюмку и подошел к окну. Рядом вице-министр Чепек и полковник Леский вели оживленную беседу. До него доносились отдельные слова.

— Они должны понять, — излагал Чепек, — что самое главное — это уметь уважать государственные интересы. Наша молодежь или слишком романтична, или равнодушна. Иногда буйная. Нет у нее еще тех традиций, которые сложились в Германии: гармония, порядок, послушание…

Леский кивал головой, склонившись над Чепеком. Он напоминал Эдварду аиста, пытающегося выловить лягушку из лужи.

В этот момент к ним подошла красивая девушка в бледно-розовом платье. Чепек склонился над ее рукой, а его губы были похожи на удлинившееся рыльце, обнюхивающее лакомый кусочек.

— Как давно я вас не видел, панна Кристина!

— Похоже, что пан министр совершенно обо мне забыл. Папа приглашает в Вилкомижицы.

— Приеду, приеду, с большим удовольствием приеду… Как я мечтаю о лесе, о деревенском воздухе!

Эдек приоткрыл занавеску, за окном шел снег. По Крулевской ехал трамвай, парень без шапки, в коротком пальтишке с поднятым воротником и девушка подбегали к остановке на Краковском Предместье.

А я стою здесь, подумал Эдек. Тут он увидел Тадека Виснича, старшего брата Иолы, в мундире подпоручика. Ах, как красиво он выглядел! Щелкнул каблуками, подходя к Чепеку и Лескому, заметив Эдварда, кивнул ему. А посреди салона шествовал сенатор Виснич. Седина делала его более значительным. С нескрываемым удовольствием смотрел сенатор на сына, явно радуясь тому, что молодой подпоручик не ищет общества молодых людей, а беседует с вице-министром и полковником. Все-таки сколько достоинства в старике Висниче! Каждый поклон, взгляд глубоко посаженных голубых глаз хорошо продуманы и значительны. Когда сенатор говорит: «Я рад, дорогой министр, что наконец-то мы можем встретиться неофициально…» — он придает своим словам особый смысл, ясно, что они не случайны, что Виснич и Чепек могут сказать друг другу нечто важное. Эдвард отходит чуть в сторону, словно боится, что его