— Ты снова обрел свой стиль?

— Стиль мне обретать не нужно, он у меня есть. Я подвожу итоги: ты самая далекая точка, самая далекая из всех, какую можно или нужно принимать во внимание. Я не могу тебя исключить, я искренен с тобой, Вихура, я не могу подделывать счет.

— Что это за счет?

— Окончательный. Мы когда-то говорили о конечной цели, о результате нашей борьбы. Это была наша математика.

— Ваша.

— Хорошо. Тогда речь шла о том, чтобы завоевать независимость. Теперь независимость в опасности.

Минута молчания.

— Наконец-то, — сказал Вихура. — Наконец-то ты это заметил, когда тебя лишили личной власти. Об этом в Польше знает каждый ребенок.

— Об этом знают только несколько человек.

Старик отложил трубку, взгляд у него был пронзительный, почти такой же острый, как у Зюка.

— И это должно нас объединить? Да? — Вихура задумался. — Гитлер ударит? — спросил он, помолчав.

— Ударит. И в ситуации для нас наиболее неблагоприятной.

— Сами довели до такой ситуации.

— Нужно, — медленно сказал Вацлав Ян, — взять на себя ответственность. Полную, совершенную, окончательную. Это может сделать только такой человек, который сумеет подготовить себя к принятию великих решений, которому хватит силы, смелости и воли, который спасет Польшу от самого страшного поражения. Такого человека сейчас нет ни в Замке, ни в Бельведере.

Что-то напоминающее улыбку появилось на лице Вихуры.

— Ты, — произнес он.

— Я, — сказал Вацлав Ян.

— И ты пришел сообщить мне об этом? — Вихура снова вел безуспешную борьбу со спичками. — Ты пришел спросить, окажу ли я, Вихура, от себя лично или от чьего-нибудь имени, если я кого-то, не только себя, представляю, тебе помощь или хотя бы соглашусь на твою кандидатуру. Самая далекая точка в твоих расчетах! Ты только не знаешь, какая это точка. Может быть, быстро растущая, может быть, такая, что взорвет всю математику? Тебя сюда пригнал страх.

— Страх мне чужд.

— Да, да, конечно. Ты всегда был человеком смелым и в каком-то субъективном смысле честным. И без ума от себя. До такой степени без ума, что даже не замечал, что ты тень; раньше ты был его тенью, а теперь, обретя самостоятельность, повторяешь давние жесты, лишенные всякого смысла, анахроничные. Ты становишься почти трагической фигурой. Карикатурная, отраженная в зеркале, убогая, почти смешная и все же страшная — вот польская идея вождя.

— Ты хочешь меня оскорбить?

— Нет. Ты пришел, чтобы это услышать. И ты можешь услышать это только от меня. Предложить себя! Как он — в двадцать шестом! — Голос Вихуры неожиданно стал твердым. — И что? Над Польшей нависла страшная угроза, а полковник Вацлав Ян, вместо того чтобы искать причины, вместо того чтобы попытаться хоть что-то понять, говорит «я» и думает о мелком дворцовом перевороте, об обмане тысячу раз обманутых, вот, вместо Бека — Вацлав Ян, а народ радостно заорет «ура!» и пойдет умирать.

— Ты изменился, Вихура. Ты тоже ничего не понимаешь. Он меня назначил, и поэтому только я имею право решать.

— Что? — Старик встал. — Послушай, Вацлав, нет выхода, который устраивал бы тебя. Классовая логика неумолима…

— Это ничего не значит.

— Неумолима. Отречься от самого себя? Изменить курс на сто восемьдесят градусов? Найти новых союзников? Найти их там, где ты видел только врагов? Вы можете сделать для Польши только одно: уйти.

— И оставить Польшу вам, да? Что для вас независимость? Химера польской буржуазии и помещиков. А вы кому отдадите ее в залог за спасение?

— Никому. Это для вас независимость равняется власти. Что ты хочешь спасти: власть или Польшу?

— Когда враг станет угрожать самому ее существованию, все, слышишь, Вихура, все, даже те, с кем ты сидел в Березе, пойдут сражаться, и даже под моим командованием.

Огромная усталость как тень легла на лицо Вихуры.

— Пойдут погибать, — сказал он. — Лучшие погибнут… Это самое легкое, самое простое из того, что ты можешь получить. Но ты хочешь другого. — Он повысил голос. — Ты пришел ко мне, думая, что старый Вихура может еще пригодиться, если удастся, как в мае, снова обмануть, пообещать что-нибудь…

— Ты предпочитаешь ОЗОН и Рыдза?

— Я не собираюсь выбирать между вами. Теперь я тебя понимаю. Ты хочешь власти такой сильной и популярной, чтобы иметь возможность капитулировать. Вот что ты хочешь!

— Ложь, Вихура.

— Это единственный выход, который, по-настоящему, вас устроил бы. Логично. Аргументы найдутся. Ведь вы все время мечтаете о марше на Киев, но страх, ужасный страх, держит вас за горло и связывает руки. Сколько времени продержится Бек, если отдаст Гданьск?

— Сейчас ты перестал быть коммунистом, Вихура, если даже когда-то им был. Хочешь перещеголять меня в патриотизме, но тут у тебя нет шансов. Я ни слова не сказал о том, чтобы отдать Гданьск. Я говорил только о власти, способной провести эластичный маневр.

— Маневр! Ты восхищаешься Гитлером, правда? У него есть волшебная палочка, которой у тебя нет. Он настоящий; не тень, не абстракция, а смерть, убийства, агрессия. Ты ему завидуешь! Не возражай. Ты понимаешь его лучше, чем Бек, тут я с тобой соглашусь. Охотнее всего ты поехал бы в Берхтесгаден… Но ты его не перехитришь.

— Не тебе судить о моих намерениях.

— Я их знаю. Предчувствую. Но есть и другой путь…

— Какой?

— Путь без вас. Против вас. Вы можете искать выход только в капитуляции, но капитуляция — значит потеря власти, а война — тоже потеря власти. Лучше уйдите поскорее.

Потом Вацлав Ян никак не мог понять, был ли в действительности этот разговор; он сидел в кресле и грезил, ведь из дому он не выходил, ему и в голову не могло прийти отправиться на Вильчую улицу. Да и вообще живет ли еще Вихура на Вильчей? И еще этот шпик в подворотне! Шпика он помнил с 1910 года. Вацлав Ян заметил его тогда первым; он стоял на противоположной стороне возле парикмахерской, а шпик как раз неосторожно высунулся из ворот дома номер тридцать два. Та же морда, которая в ту ночь… Ему могло показаться, но разве может сон быть таким реальным? Все возможно. Однако только в снах действительность предстает в нескольких различных версиях, ведь Вацлав Ян хорошо помнит, как он вошел в комнату Вихуры, и Старик там и в самом деле был, они сели друг против друга и молчали. Старик не курил уже трубку, хрипел и кашлял и все время вытирал платком слезящиеся глаза. Развалина. Вацлав Ян спросил об Анне, оказывается, она умерла от чахотки, когда Вихура сидел в Березе. Только это Старик и сказал, он, видимо, просто не хотел разговаривать со своим бывшим другом, потом встал и предложил Вацлаву уйти и больше не приходить.

Но эта версия, такая же реальная, как предыдущая, казалась Вацлаву Яну тоже ложной. Он, собственно говоря, отбросил ее сразу и думал об аргументах Вихуры, которые его удивляли своим неслыханным примитивизмом. Его, Вацлава Яна, обвинить в желании капитулировать! И он выслушал это обвинение! А ведь в том, что говорил Вихура, таилась опасность, которую он не мог не заметить: возможность извращения любой мысли, любого намерения и беззащитность перед столь произвольной интерпретацией.

— И что ты создаешь? Правительство национального спасения? Еще одну группу полковников? Кого