интереса к этой встрече. Кшемек боится этого дела, решил Завиша; впрочем, другого он от него и не ожидал.

1939 год начинался солнцем и морозом. На столбах и стенах еще болтались остатки предвыборных плакатов, в газетах появились фотографии Бека в Монте-Карло и Бека в Берхтесгадене, в ресторанах было полно народу, новогодний карнавал обещал быть веселым, а Завишу мучило ничем, собственно говоря, не объяснимое желание спешить, словно каждый день, до того как он успевал открыть глаза, кто-то шептал на ухо: скорей, скорей, еще сегодня, еще завтра. А ведь его никто не погонял; Вацлав Ян после поражения старых боевиков на выборах (это было сделано довольно-таки умело и тонко) его не вызывал, да и вообще ни с кем, кроме Эльжбеты, не хотел встречаться. Было известно, что такие периоды, когда полковник размышляет, «входит в себя», как он это называл, иногда длятся неделями. Завиша даже не пытался ему звонить; он собирал информацию о Юрысе и так спешил, словно Вацлав Ян только и ждал его рапорта, чтобы что-то решить или что-то предпринять (если, конечно, он вообще собирался заниматься этим делом).

Завиша долго топтался на месте, пока в конце концов не добрался до источника, из которого, как ему казалось, можно было многое узнать о капитане запаса, а отсюда и о предполагаемых, хотя, конечно, полной уверенности в этом у него не было, мотивах совершенного преступления. Конечно, он не собирался делиться полученными сведениями со следователем, во всяком случае, не сразу, не во время первой беседы и тем более без разрешения Вацлава Яна. К тому же у него было достаточно опыта, чтобы понять, что каждый следующий шаг будет рискованным, он испытывал беспокойство (в том, что это страх, он никогда бы не признался), а иногда — когда возвращался из Старого Мяста, это происходило позже, уже во время оттепели, под дождем со снегом и в грязи — ему казалось, что он бредет в темноте, в ночи, словно с разведгруппой, блуждающей по переднему краю без карты и компаса. Что он, собственно говоря, искал? Что надеялся найти? Его об этом прямо спросил Альфред, по прозвищу Грустный или Понятовский, когда Завиша наконец нашел его на Керцеляке. Вначале Альфред вообще не хотел с ним разговаривать. Он смотрел неподвижными глазками, как будто не узнавал ротмистра, как будто не помнил, что они встречались еще в двадцатом году… «Кому я нужен, я уже из обращения вышел… Легавые ко мне лезли, так я их отмазал. Сам знаешь, какое это дело…»

И только тогда, когда Завиша сослался на приказ Вацлава Яна, Альфред смягчился. В нем жили верность и послушание, время не вытравило их из памяти. Да ведь и Юрысь говорил с ним по поручению полковника, значит, кто-то об Альфреде помнит, кто-то принимает его в расчет и надеется на него, хотя все выглядит неясно и туманно.

Завиша пригласил Альфреда к себе. К делу они приступили не сразу, а после нескольких рюмок, после жалоб Грустного на то, что ему не дали Крест Независимости («теперь мною брезгуют, теперь на помойку»), и после обязательной порции воспоминаний, из которых фамилия Юрыся выскочила в нужный момент. И вот тогда…

— Чего вы ищете, ротмистр? Что хотите найти?

Ответ должен быть ясным — следовало завоевать или, скорее, восстановить доверие Альфреда.

— Полковнику, — сказал Завиша, — может понадобиться карта, крупная карта в игре.

Понятовский кивнул головой.

— Крупная? — повторил он. Потом махнул рукой: — Вы знаете, и я знаю.

Горечь понимания того, как действует механизм власти, переполняла Грустного. Он держал тяжелые руки на столе, не трогая рюмки. «Я тоже кое-что пытался разузнать, — заявил он, — ведь Юрысь был моим другом».

Альфред не спешил поделиться тем, что ему удалось узнать; он как бы взвешивал и проверял каждый факт, прежде чем сообщить его Завише.

— Разделались с ним профессионально, — сказал он.

И объяснил, что легавые крутятся вокруг дома на Беднарской, дворник — свой человек (давнишний подчиненный Альфреда, еще из боевой дружины) и все, что слышит о действиях легавых, докладывает.

Допрашивали жильцов, некую Витынскую, секретаршу Ратигана, Ольчака, с которым Юрысь немного был связан, еще кое-кого… но это все ерунда, если только полиция, чего Понятовский не исключает, не захочет кого-нибудь впутать в это дело… Известно, что в тот вечер у дома стоял какой-то лимузин… Но вообще-то, — тут он взял и выпил рюмку, — если здесь замешаны наемные спецы, то он их найдет, а если…

Естественно, Завишу заинтересовала фамилия Ратигана. Что Альфред знает о Витынской? Он знал немного, да и на дворника не стал давить, не туда смотреть надо… Красивая девушка, у нее есть какой-то парень…

— Юрысь ее навещал?

— Возможно, — пожал Альфред плечами. — Это не его женщина, но полиции такая версия понравится: немолодой мужчина, юная секретарша, ревность…

— А у Юрыся была какая-нибудь баба?

Собственно говоря, Завишу прежде всего интересовал именно этот вопрос: как выглядела личная жизнь капитана запаса. Понятовский долго колебался, но потом все же признался, что еще до смерти Юрыся, пожалуй даже втайне от своего приятеля, он узнал фамилию этой женщины и к тому же собрал о ней кое-какие сведения. (Альфред, вероятно, хотел объяснить Завише, что Ванда Зярницкая с Пивной улицы, в свете всего того, что известно о журналисте из «Завтра Речи Посполитой», явление загадочное, а возможно, и чрезвычайно важное для расследования обстоятельств его убийства.)

Похоже, что Юрысь никому не говорил о ее существовании; Альфред склонен был считать, что Зярницкая может просто не знать о смерти капитана запаса. На похоронах ее не было… Впрочем, они проходили очень скромно: несколько старых товарищей, несколько журналистов из газеты, ни одного близкого человека.

— В тот вечер, — сказал Альфред, — я отвез его на Замкову площадь, и он пошел к Зярницкой.

Альфред даже не пытался объяснить Завише, почему он не сказал о существовании Зярницкой комиссару полиции. Если Юрысь старался сделать все для того, чтобы Ванда не имела ничего общего с его жизнью, если в течение стольких лет скрывал ее, то он, Грустный, его старый товарищ, а не какая-то там гнида, не имел права выдавать эту женщину… А говорит он Завише о Ванде потому, что знает его много лет, потому что они одного поля ягода, потому что в конце концов этого требует полковник Ян. Альфред сверлил ротмистра своими маленькими глазками, лицо его все больше краснело, он сидел в расстегнутой рубашке и, казалось, распухал, увеличивался, вливая в себя водку.

А что, собственно говоря, собирается предпринять полковник Ян? Да и собирается ли он вообще что- то делать?

На эту тему Завиша предпочитал не говорить. Ведь он даже не знал, какие задания давал полковник Юрысю. Но ему не хотелось расхолаживать Альфреда; Грустный мог еще пригодиться, если в Варшаве нужно будет…

— Зайду-ка я к Ванде Зярницкой, — сказал ротмистр, и после этого они уже спокойно пили, не беспокоя друг друга излишними вопросами.

Но все же это была не та пьянка, о которой Поддембский мог бы с удовольствием вспомнить. Бывший боевик, а позже гроза Керцеляка, все время чего-то от ротмистра ждал, на что-то рассчитывал и был в этом своем ожидании жалок и даже наивен. Не мог же в конце концов Альфред рассчитывать на то, что Завиша-Поддембский с ним, с Понятовским, Грустным, несмотря на его боевое прошлое, человеком почти без имени, делом которого было выполнять грязную работу, будет говорить о вероятных планах Вацлава Яна или об осложнениях в политической обстановке. О бабах — пожалуйста. Этот «свой человек», эта «гроза» просто должен всегда быть под рукой и ждать приказа.