— Я не из полиции, — сказал он. И вдруг нашел тон, который когда-то… — Ладно, иди. Ты мне надоел. Я не люблю жалких трусов.

Эдвард сделал движение, словно хотел встать со стула; лицо его покраснело.

— Что вы от меня хотите?

— Ничего. Хотел. Два коньяка! — крикнул Завиша в пространство. — Хотел, чтобы ты мне помог.

— В чем?

Завиша молчал. Теперь время у него было. Если уж парень сразу не ушел, то теперь не уйдет… Ротмистр играл рюмкой и наблюдал за руками Фидзинского… Крепкие, с короткими пальцами.

— Прости, — пробурчал он. — Не обижайся, что назвал трусом. Но в этом матче ты играть не будешь.

— Почему?

— Потому что матч будет чертовски трудный и опасный. Я хочу знать, почему убили Юрыся.

— Это дело полиции.

— Выпей. Я ведь пойду по другому пути.

— Политика меня не интересует, — сказал Фидзинский.

— А справедливость?

— Не знаю.

— Ну, тогда встретимся, когда будешь знать. — И тут же убрал последнюю свою фразу, как убирают пустую бутылку со стола. — Я думал, что тебя это может заинтересовать хотя бы как журналиста. Видишь, жизнь Юрыся была необыкновенно интересной… Он вытаскивал на свет божий разные тайны, занимался многим: разведкой, контрразведкой, черт знает чем еще… Такие люди редко умирают от бандитского ножа.

— Но при чем тут вы?

— Хорошо, объясню. Я мог бы сказать, что по старой дружбе или ради справедливости. Но мне просто хочется знать, как это было… Хочу знать, почему полиция не очень-то спешила обыскать письменный стол Юрыся, а сейчас практически замораживает следствие. Влезать в тайны полиции и различных контрразведок — это небезопасно, пан Фидзинский, хотя иногда, правда редко, это что-то дает.

— Разве дело касается и полковника Вацлава Яна?

— Выходит, ты кое-что знаешь. Значит, читал эту записку?

Эдвард молчал.

— Значит, читал! Хорошо, понимаю… Вот почему ты боишься. Слишком большая ставка, правда? Твой отец иногда играл высоко, но всегда — прости, что я это тебе говорю, — непоследовательно и безрезультатно. Видимо, поэтому ты и решил остаться в стороне. Девушка, немного спорта и место, полученное по чьей-то протекции. Карьеру в этом «Завтра Речи Посполитой» ты ведь не сделаешь, правда? Спокойный стиль, даже своего рода классический в независимой Польше… Да и что ты можешь выиграть? Я тебе, браток, денег не предлагаю. И славы тоже. Только эмоции и риск. Ты, наверное, уже не помнишь, как я приходил к твоему отцу, когда он окончательно решил уйти из армии? Ты тогда еще под стол пешком ходил. Я ему говорил: «Дружище, все же рискни, останься с нами. Не зачеркивай свое прошлое». Он не хотел. Сегодня я ему сказал бы: «Дружище, рискни хоть в чем-нибудь, только не сиди в этой дурацкой неопределенности, в польском «ни то ни се», немного «за» и немного «против», выберись из этой каши и сделай большую ставку». Он не был тем, кто это умеет делать. Понимаю. А сейчас я пришел к тебе, потому что ты совершенно случайно влез в это дело. Но я вижу, что только зря трачу время. Выпей.

— А если бы я все же рискнул вместе с вами? — спросил Эдвард.

Идущему по улице Завише неожиданно показалось, что он видит молодого Фидзинского в Саском саду сидящим съежившись на скамейке — поля шляпы заслоняли ему лицо. Тогда, за столиком в кафе, втиснутый между буфетом и дверью туалета, Завиша тоже не видел глаз Эдварда. Его поглотила собственная болтовня, разговор пошел легко, убедительнее становились аргументы. Конечно, можно стоять в сторонке, но ведь бывают и вынужденные обстоятельства.

— Не любишь драк, но если кто-то нападает на твою девушку… И сейчас почти такая же ситуация. Ты сидел с Юрысем за одним столом, ты с ним связан, ну вот хотя бы общим знакомством с полковником…

Завиша неожиданно замолк, потому что почувствовал, что теряет контакт с Фидзинским. Молодой человек не слушал его.

— Я не из-за этого хотел бы рискнуть, — сказал он.

Завиша не был сторонником спешки; он не задал Эдварду вопроса, который тот, быть может, ждал. И вообще этот разговор пора было кончать, как допрос, во время которого обвиняемый признал себя виновным. Отставной ротмистр зевнул, отодвинул чашку и предложил Фидзинскому зайти к нему вечером на рюмку водки.

Другая атмосфера, другая ситуация! Агнешка, вдова сержанта, живущая в том же, что и Завиша, доме, убрала кухню и комнаты. Она приходила не чаще одного раза в неделю.

Завиша приготовил солидные запасы алкоголя, но решил подавать его понемногу и с чувством меры. Нет, не спаивать юнца, а втянуть его в теплое водочное братство, пускай хотя бы скажет, что запомнил из той записки, которую Юрысь писал для Вацлава Яна.

Эдвард хорошо выглядел в темном выходном костюме; он казался еще юнее, чем утром. А Завиша в растерзанном виде, стоптанных домашних туфлях, без галстука. Отличный был контраст, это сразу понравилось Завише, еще в прихожей, где Фидзинский вешал свое пальто на гвоздь. Когда-то здесь была вешалка с зеркалом, но зеркало разбилось, и Завиша выкинул вешалку на лестницу.

Итак, тапки и какой-то пиджак, а на столе, конечно, водка в бутылке, какие там могут быть графины, немного копченостей, огурцы, селедка и швейцарский сыр, нарезанный большими кусками. Завиша посадил Эдварда напротив картины Коссака и сразу разлил водку: начинать надо в быстром темпе, тогда алкоголь ударяет в голову, этот первый удар особенно ценен, потом следует дозировать осторожно, не спеша. И к тому же — никакого вступления. Можно, к примеру, что-нибудь рассказать о себе, о легионерских подвигах, о боевой дружбе или же о тайнах контрразведки. Сам он не верил в то, что эти россказни имеют какое- нибудь значение. Молодежь относится к ним как к набившему оскомину чтиву или просто как к занудству стариков.

Итак, наше здоровье, раз, два, чтобы ты, парнишка, не успел опомниться; что там было в писанине Юрыся? Неужели ты ничего не записал? Какой же ты тогда журналист?

На этот раз Эдвард отвечал спокойно, но в своем выходном костюме держался все еще официально; казалось, что он очень напряжен, даже мышцы лица говорили о том, что он ожидает внезапного удара. Парень похож на спортсмена без интеллектуальных амбиций, во всяком случае создавалось такое впечатление, один из тех, кого в университете не интересовали ни еврейские погромы, ни игры левых. Да, в отца не пошел, похоже, молодой Фидзинский — человек конкретный, точный и, может быть, даже не имеет собственного мнения или ловко (маловероятно) скрывает то, что думает. И все же он держал себя напряженно даже после того, как выпил несколько рюмок водки. Завиша чувствовал, что Фидзинский пытается справиться с беспокойством, может быть и страхом, чего-то недосказывает, словно все еще колеблется, отступает, преодолевает нерешительность… Похоже, он не очень ему доверяет, а возможно…

Впрочем, Эдвард довольно подробно и без всяких комментариев пересказал содержание записки Юрыся, видно, у парня прекрасная память. Завишу особенно заинтересовала информация о Мохе: Эва Кортек, она же Сенковская, и Мох — это была, пожалуй, сенсация и к тому же, кто знает, быть может, какой-то след, какая-то возможность, которую не мешает осмыслить.

Видронь, о котором писал Юрысь, мало интересовал Завишу, но зато сведения, не очень, правда, точные, о встрече в Константине, если, конечно, Фидзинский все правильно повторил, скажем прямо, обеспокоили его. Сомнений не было — Юрысь писал рапорт не для Вацлава Яна. Тогда для кого? И почему полковник решил не информировать об этом Завишу? Не хотел признаться, перед самим собой не хотел признаться, что Юрысь предал?

А Фидзинский? Он что — такой наивный или только делает вид? Завишу охватило уныние. Он выпил две рюмки подряд: этот парень, если у него голова варит, должен был понять, что записка о полковнике, а не для него… Это означало также, что еще кто-то знал о существовании или возможности существования рапорта Юрыся. Истинный хозяин капитана запаса? Завиша представил себе лица своих лучших друзей. Кто