— Дядя помогал, — буркнул Эдвард.
— А, да… Пан Верчиновский ежемесячно выплачивал матери пособие.
— И все-то вам известно.
— Все, все, — усмехнулся Наперала. — Для этого мы и существуем, молодой человек. И если бы не полковник Вацлав Ян, то отменили бы вашему отцу постоянное пособие, или, если так можно сказать, пенсию. Ведь это была пенсия незаконная, но полковник так решил, и никто не осмелился опротестовать его решение. А отец принимал; находился в оппозиции и принимал.
— Я с ним на эту тему не разговаривал.
— Знаю, знаю… Налейте-ка себе еще. Вы ничего не помните и ничего не хотите сказать. — Голос Напералы посуровел, слова стали тяжеловеснее. — Но ведь Вацлав Ян бывал в вашем доме, не станете этого отрицать?
— При жизни отца я его видел один раз.
— Только один раз?
— Только.
— Расскажите подробнее, как это было.
— Обычно. Отец вышел в прихожую, встретил его, пригласил в кабинет. Они сидели час, а может, полтора.
— А о чем говорили?
— Откуда мне, шестнадцатилетнему тогда сопляку, знать, о чем они говорили?
— Ну а потом?
— Мать пригласила их в столовую к ужину.
— А о чем говорили за столом?
— Больше всего говорила мать. Вспоминали о какой-то Зофье.
— Может быть, о жене Щенсного?
— Не знаю. И о Кракове времен войны.
— И полковник больше ни разу не приходил?
— Не помню.
— А может, отец ходил в Вацлаву Яну?
— Возможно. Но об этом он не говорил.
— И все же, — Наперала, словно бульдог, схватил мертвой хваткой и не отпускал, — вы должны были по-семейному, да, по-семейному дружить с Вацлавом Яном, разве иначе пошла бы мать к нему просить работу для сына, когда дядя Верчиновский начал платить меньше и нерегулярно.
— Что вы, собственно говоря, от меня хотите? — Эдвард произнес это с трудом, получилось как-то бледно и робко.
— Для государства важна жизнь каждого гражданина, — заявил Наперала. — А почему важна — это знаем только мы, и еще мы знаем, за какую нитку нужно потянуть. Хороший гражданин отвечает, а не спрашивает. Что мать об этом визите говорила?
— Ничего. Сказала только, что полковник поможет.
Сухой, высокий, со шрамом на лице. Отец рядом с ним казался рыхлым. Он тогда сказал: «Я думал, что у себя дома я тебя больше не увижу». — «Вот и увидел», — буркнул полковник, и они вошли в кабинет. За ужином водку пили из маленьких хрустальных рюмок. Иногда воцарялось молчание, и было слышно прерывистое, раздражающее тиканье больших часов в гостиной. Неправда, что говорила только мать. Полковник вставил несколько фраз, обычных, ничего не значащих. Отец молчал, ел быстро, жадно, как обычно, не глядя в тарелку, и вдруг прервал жену на полуслове. Он спросил: «Ты читал?» — и потом еще что-то, что звучало как оправдание или просьба. Полковник отложил в сторону нож и вилку, Эдвард помнил, как он их откладывал, торжественно и медленно. Вацлав Ян объяснил, что получил рукопись от Барозуба, но не знал, с разрешения ли самого автора, вот и молчал. Потом он посмотрел на мать и Эдварда, отец махнул рукой, что, видимо, означало: при них можно говорить. Старый Фидзинский смотрел на губы Вацлава Яна, на узкие бледные губы и кончики темнеющих зубов… Эдвард запомнил несколько фраз, разумеется, не слова, а смысл, тон, резкость и неумолимость приговора. Речь шла о воспоминаниях или о дневниках Фидзинского. (Позже он так и не смог найти эту рукопись в отцовских бумагах, а когда спросил у матери, она ответила, что не помнит, столько было всякой писанины.) Барозуб, заявил полковник, отнесся к тому, что написал Фидзинский, отрицательно. Он, Вацлав Ян, не разбирается в литературе, Фидзинский, конечно, может их опубликовать, но если опубликует, то поступит вопреки чести и требованиям солдатской солидарности. Он, Вацлав Ян, уверен, что эти воспоминания, навеянные желчью и обидой, Фидзинский писал исключительно для друзей. «О чем идет речь?» — тут же спросила мать. Ответа она не получила, и позже уже никогда этой темы не касались. Отец проиграл очередной раунд, он всегда проигрывал все раунды.
— Какими были отношения матери и Вацлава Яна? — спросил Наперала.
— Не понимаю вашего вопроса.
— В нем нет ничего плохого. Они дружили? Встречались?
— Нет.
— Мать пошла к полковнику, когда это понадобилось. Она, конечно, знала, что Вацлав Ян уже не занимает никаких государственных постов?
— Знала. Он сохранил свой огромный авторитет. Всюду.
— Правильно, — подтвердил Наперала. — О таких людях Польша не забудет. Правда?
— Правда.
— Потом, прежде чем начать работу в «Завтра Речи Посполитой», вы нанесли полковнику визит?
— Конечно.
— Как это было?
— Обычно.
— Но подробнее — как?
— Ничего интересного во время этого визита не происходило.
— Вы рассердились? Напрасно. Мне нужны детали. Детали!
— Зачем?
— Об этом позже. Вы позвонили у двери?
— Да. Конечно.
— Кто открыл?
— Старая женщина в длинном черном платье.
— Влодаркова. Кто еще был в доме?
— Я никого не видел.
— А потом?
— Женщина в черном платье провела меня в кабинет. Вацлав Ян сидел в кресле возле маленького, покрытого металлом столика, лампа освещала только этот столик, а лицо полковника и остальная часть кабинета оставались в тени.
— Он читал книгу, просматривал бумаги?
— Я на этом столе видел только пепельницу. Только пепельницу.
— Полковник встал, подал руку?
— Подал руку, не двигаясь с места. Потом велел сесть. Я смотрел на его профиль; экономка внесла на подносе две чашечки кофе и две рюмки. Он поднес рюмку к губам, но не выпил.
— С чего он начал разговор? Какая-нибудь важная фраза. Начало. Смысл его слов.
— Сказал совсем обычно: «Ты похож на отца».
— Что-нибудь о нем? Воспоминания? Несколько теплых слов?
— Нет. Пожалуй, нет.
— А все же?
— Спросил, каким я его помню.
— Он говорил «ты»?
