– Но с какой стати он сделал это? Это не случайность.

– Стоит разыскать его. Поговорить.

Но, разумеется, торговец давно сбежал, и найти его не удалось.

На другое утро, уже в другом караван-сарае, сворачивая мешок, который они по-прежнему использовали по ночам как общую подстилку, Квинт обнаружил под ним большого тарантула, полосатого, обросшего волосами. Странно, как им удалось во сне не раздавить паука. Уолт подумал, что скорее всего в плитах, на которых они расстелили мешок, оставалась щель, однако, когда он отодвинул в сторону неплотно прилегавший камешек, отверстие показалось Уолту чересчур маленьким для такого гиганта, и норы там не было. Значит, чудовище не пряталось между камнями, чтобы выползти ночью. Откуда же оно взялось?

– Укус этой гадины заставляет человека танцевать, – заметил Квинт, взяв в руки сандалию и изо всех сил молотя по тарантулу. – Будешь плясать и плясать, пока не рухнешь замертво.

– Я буду? Или ты? – намекнул Уолт.

– Или я.

Раны на щеке Уолта гноились, челюсть распухла так, что лицо напоминало раздутый свиной пузырь, разрисованный ребенком, или доверху налитый бурдюк. И болело зверски, особенно во время еды.

На третий день около четырех часов пополудни они подошли к Дорилее, стоявшей на развилке двух дорог. Одна дорога вела на юго-восток, к древнему городу Иконию и дальше, к гаваням южного побережья, откуда корабли плыли на Кипр, в Левант и в Палестину. Это был важный торговый путь, однако он существенно уступал второму: то было начало Золотого Пути в Самарканд и далее в Катай. В Дорилее караван разделился надвое, многие купцы направлялись на край света за специями и шелками, надеясь выменять их на золото, янтарь, драгоценные камни и жемчуга. Как раз таким добром торговала и Теодора, но теперь она ехала не в Самарканд, а, как она сказала, домой, в Сиду, поскольку весь запас ляпис-лазури она уже продала оптовому торговцу в Никомидии.

Когда караван подошел к надежным городским стенам, сложенным не из кирпича, а из каменных блоков, Уолт и Квинт обратили внимание на троих людей, расположившихся под здоровенным старым вязом. Приблизившись к ним, Квинт и Уолт оторопели и вытаращили глаза от изумления; что до Уолта, то его даже холодный пот прошиб. Так и есть: вот упряжная лошадь и осел, оба нагруженные немалой поклажей, вот невысокий темноволосый печальный мужчина, прелестная девочка лет четырнадцати, мальчик на пару лет помоложе.

– Призраки! – пробормотал Уолт.

– Они отбрасывают тень, – возразил Квинт.

Друзья отделились от каравана, не обращая внимания на прозвучавший им вслед гневный и укоризненный оклик Теодоры. Спрыгнув с мула, Квинт принялся поочередно обнимать Аделизу, Алена и Тайлефера. Уолт медлил, пытаясь разобраться в собственных чувствах. Внезапный восторг, охвативший его при встрече, застиг Уолта врасплох, ему лишь с трудом удалось убедить себя, будто он вовсе не рад чудесному спасению Тайлефера. Высвободившись из объятий Квинта, фокусник смущенно пожал плечами, насмешливо сморщил нос и ограничился короткой репликой:

– Как видишь, я тоже воскрес на третий день.

– Неправда! – попрекнула его Аделиза. – Папочке бы все шутки шутить. На рассвете он слез с креста и к вечеру почти выздоровел.

И все же Тайлефер еще не вполне оправился, лицо его казалось даже более бледным и мрачным, чем прежде, новые морщины проступили на лбу и щеках, на руках еще оставались бинты, ходил он с трудом, опираясь на плечи своих детей. То, что он подвергся казни, не вызывало сомнений, но Тайлефер не собирался никому объяснять, каким образом он спасся да еще опередил их на пути в Дорилею.

Итак, караван разделился, меньшая часть его направилась на юг с другим проводником, низеньким круглолицым греком с огромными усами и щетиной на подбородке. Он повел своих спутников вокруг городской стены к караван-сараю, расположенному к югу от городских ворот. Здесь Теодора и ее новый знакомец расположились в удобных апартаментах на первом этаже, а всем остальным велели по очереди дежурить во дворе.

– Там разложили костры, и ночи пока не холодные, – заявила Теодора.

Неправда – потому-то и разложили костры, что в ту пору, после осеннего равноденствия, высоко в горах сразу после захода солнца всех начинал пробирать озноб. Два десятка путешественников собралось тесной кучкой у огня, передавая друг другу кожаные фляги с вином, то и дело подбрасывая в костер пахучие сосновые дрова, так что от ночного холода никто особо не страдал. Они жарили курятину над костром, насадив ее большими кусками на палки или ножи, и пили вино, Уолт, пожалуй, больше всех. Хозяин то и дело подливал во фляги и бурдюки из здоровенного бочонка. Вино выдерживали в бочке больше года, и оно сделалось крепким и немного терпким, темным, насыщенным.

Квинт и Тайлефер тут же погрузились в сложную богословскую дискуссию. Уолт, несколько обиженный тем предпочтением, которое бывший монах оказывал бывшему менестрелю, не прислушивался к разговору, тем более что эта парочка, похоже, продолжила спор, начатый ночью в никейской тюрьме, с того самого места, на котором им пришлось прерваться. Ничего не понимая в их рассуждениях, Уолт поневоле выбрал себе в собеседники винный мех, вмещавший две кварты. Так ему легче было перенести присутствие фокусника.

– За три дня нашего знакомства, – начал Квинт, вытирая горлышко очередной фляги и передавая ее дальше, – я наблюдал несколько твоих представлений, целью которых, очевидно, было пародировать учение Церкви и представить в глупом виде самые основы христианской веры. Ты передразнивал учение о единстве Троицы, Благовещенье, страдания и Воскресение Христа. Поневоле я задаюсь вопросом: зачем ты это делал?

Тайлефер, оторвавшись от фляги, пристально посмотрел на своего собеседника поверх горлышка довольно большого сосуда, который в мерцающем свете костра выглядел уж вовсе гигантским. Во взгляде фокусника мелькнуло подозрение: несмотря ни на что, Квинт мог все-таки оказаться агентом духовной полиции.

– Признаюсь, меня это потому заинтересовало, – поспешно продолжал Квинт, угадав его мысли, – что моя вера тоже подверглась чересчур тяжкому испытанию: слишком уж много нелепостей в этом учении. Мне всегда казалось, что утверждение Тертуллиана «Верю, ибо абсурдно» принадлежит к числу самых идиотских из всех идиотских благоглупостей Отцов Церкви.

Тайлефер сделал еще глоток, убедился, что фляга пуста, опустил ее и внезапно икнул, точнее, рыгнул. Сидевший рядом с фокусником погонщик, жирный коротышка, взял сосуд из его рук, перевернул, потряс и разразился бранью, смысл которой был вполне ясен, хотя он ругался на диалекте Памфилии.

Тайлефер обратил на него взгляд больших, нежных, исполненных сострадания глаз.

– Друг мой, – вкрадчиво сказал он, – пойди к колодцу и наполни доверху этот сосуд – в нем ты обнаружишь все, чего может пожелать разумный человек.

Погонщик, немного поколебавшись, поднялся на ноги и отошел. Квинт вопросительно приподнял брови, Тайлефер безмолвно пожал плечами, слегка выпятив губы.

Подвинувшись ближе к Квинту, тем самым окончательно отстранив Уолта от общей беседы, волшебник зашептал ему быстро, настойчиво, но даже в волнении не повышая голоса:

– На чем зиждутся догматы нашей религии? Иначе говоря, чем она так привлекает людей? Во- первых, она сулит человеку вечную жизнь, требуя взамен только одного: чтобы он поверил, будто он избран, отмечен Богом. Для человека, с присущим ему избыточным самомнением, поверить в такое совсем не трудно, а если тебе недостает самонадеянности, лазейка все-таки найдется: вечная жизнь обещана также смиренным и кротким. Далее, эта религия предлагает нам довольно разумные и вполне приемлемые этические правила, основанные на Десяти Заповедях, дополненных заветом любить Господа и друг друга, но в то же время наши наставники заявляют, что, как бы хорошо ты себя ни вел, важно не это, а принадлежишь ли ты к числу избранных.