милет, организованный новой конституцией, был по существу милетом греческим. Его задачей в глазах греков было сохранить эллинизм. Но мог ли эллинизм сочетаться со вселенскостью? Мог ли патриарх быть патриархом славян и православных арабов так же, как и греков? Не приведет ли это неизбежно к сужению его кругозора? События последующих столетий показали, какими сложными были эти проблемы.

На тот момент, однако, после того как успокоился первый ужас от завоевания, перспективы православного населения казались менее мрачными, чем опасались. Было хорошо известно, с каким почетом султан относился к патриарху Геннадию, с которым он вел дружеские беседы по религиозным вопросам; по его просьбе Геннадий составил краткую объективную записку о православной вере для перевода на турецкий язык. Новость о его интересе достигла до Италии. Филэллин Франческо Филельфо, теща которого, итальянка, вдова греческого философа Иоанна Хрисолора, находилась в плену в Константинополе, написал льстивое письмо султану с просьбой об ее освобождении, и высказывал предположение, что его величество был бы даже более достоин восхищения, если бы принял католическую веру.[273] Вскоре папа Пий II, опасаясь, что Мехмет может прельститься «схизматическим» греческим вероучением, послал ему замечательно выразительное письмо, выставляя на вид истину и мудрость Святой Католической церкви.[274] В Константинополе греческий философ Георгий Амируцис зашел так далеко, что высказал предположение, что христианство и ислам могут быть объединены в одну религию. Он представил султану трактат, в котором показывал, что между ними много общего: можно выработать синтез; или, по крайней мере, каждая религия могла бы признать другую как сестру. Различия между Библией и Кораном всегда бывали преувеличены плохим переводом, подчеркивал он; евреи виноваты в том, что поощряли эти недоразумения. К сожалению, его просвещенные аргументы были безосновательны. Мусульмане не проявили к ним интереса; греки же указывали на двоедушие Амируциса, которое он проявил при турецком завоевании Трапезунда; его поведение в дальнейшем не убедило их в противном.[275] Но хотя такой оптимизм и был обречен на разочарование, атмосфера при султанском дворе не была нетерпимой. Среди его министров были фанатики, такие как Заган–паша и Махмуд–паша, оба обращенные в ислам христиане; но их влияние было уравновешено такими людьми, как адмирал Хам?за–бей, друг греческого историка Критовула. Султан питал глубокое уважение к своей мачехе– христианке, Марии, дочери Георгия Бранковича, деспота Сербии, и к своей жене–гречанке, Ирине Кантакузине, и к вдове Мурада II. Теперь она жила в уединении в Серрах в Македонии, но каждое ее желание немедленно исполнялось почтительным пасынком. Не все христиане, принявшие ислам, были фанатиками. Многие из них, обращение которых произошло скорее по политическим, чем по религиозным причинам, были готовы помогать своим бывшим собратьям по вере. Даже среди офицеров–янычаров были многие, которые помнили свои христианские дома и семьи и охотно оказывали им услуги. Если бы султан не был терпимым, такие обращенные в ислам люди не давали бы повода усомниться в их искренности. Но похоже, что Мехмет поощрял сотрудничество.

Тем не менее, на горизонте собирались тучи. Сам Геннадий первым ощутил их. Через несколько месяцев после своего водворения он попросил у султана разрешение перенести патриаршую резиденцию из храма Св. Апостолов. Район, в котором он находился, был заселен турками, которые возмущались против присутствия большого православного собора. Однажды утром во дворе церкви было найдено тело турка. Очевидно, его туда подбросили, но это дало соседям–туркам повод выступать против христиан. Если бы здание церкви было в лучшем состоянии, Геннадий мог бы попытаться отвратить бурю, но оно было основательно прогнившим. Его восстановление стоило дорого; да и со стороны турок могли быть возражения, если бы он попросил разрешение на ремонт. Он собрал все сокровища и святыни из церкви и переместился в район Фанара, населенный греками. Там он поселился в монастыре Паммакаристос, переместив монахинь в ближайший монастырь св. Иоанна в Трулле; и небольшая, но изысканная церковь Паммакаристос стала патриаршей церковью. Именно в ее боковой придел приходил султан, когда хотел посетить патриарха и обсудить с ним политические или богословские вопросы. Он отказывался войти в сам храм, опасаясь, что его преемники сочтут это поводом для обращения здания церкви в мечеть. Его предосторожности были напрасными.[276]

Несмотря на то, что Геннадий пользовался большим почетом, его задача не была легкой. Его действия вызывали осуждение со стороны религиозных пуристов за то, что он, вопреки канонам, применял икономию в случаях заключения или расторжения браков христиан, попавших в плен во время завоевания Константинополя. Особенно порицали его за венчание мальчиков ранее разрешенного двенадцатилетнего возраста; он допускал эти браки, потому что женатый мальчик не мог быть взят в корпус янычар и обращен в ислам согласно системе, известной под названием девширм у турок и ??????????? у греков. Утомленный такой нетерпимой оппозицией, Геннадий в 1457 г. отрекся от престола и удалился на Афонскую Гору, а затем в монастырь св. Иоанна в Серрах под покровительство сербки Марии, вдовы Мурада II. Его не оставили в покое. Дважды он был снова выбран на патриарший престол. Дата его смерти неизвестна. Можно надеяться, что он не успел стать свидетелем нестроений, разыгравшихся позднее.[277]

Соглашение, заключенное между султаном–завоевателем и патриархом Геннадием касательно православного милета, как вскоре оказалось, действовало более на бумаге, чем в действительности. Турки не могли забыть, что они были правящим народом, завоевателями христиан; их раздражало, что греки получили привилегии, которыми не обладал ни один из завоеванных народов. Сам Мехмет и его советники выросли в такое время, когда Константинополь был большим культурным центром, и слава об учености греков распространялась по всему миру. Они не могли не чувствовать некоторое уважение к грекам. Мехмет гордился, что он оказался наследником кесарей, не только султаном, но и ромейским императором; и он хотел, чтобы его подданные–христиане воспринимали его именно так. Следующие поколения турок уже не разделяли эти чувства. Сыну Мехмета, Баязиту II, было пять лет, когда его отец завоевал Константинополь. К тому времени, когда он стал юношей, все греческие ученые, которые составляли славу Константинополя, были рассеяны: одни уехали в Италию и на Запад, другие жили в безопасном удинении монашеской кельи. Все греки, с которыми он сталкивался, были либо купцами, либо писарями и ремесленниками, или же священниками, избранными за свое тактичное, но зачастую и раболепное поведение. В отличие от отца, у него не было особенных интеллектуальных интересов; для него греческая культура ничего не значила.[278] Его сын, Селим I, активно не любил христиан. Триумфом его правления было завершение завоевания Сирии, Египта и Аравии; его высшая мечта осуществилась, когда он принял титул халифа, т. е. военачальника правоверных.[279] Сулейман Великолепный был еще одним султаном, который интересовался интеллектуальными веяниями в мире; но греки, его подданные, к тому времени уже не были в состоянии внести существенный вклад в них. Сам он пытался быть справедливым по отношению к ним, но для него и для среднего турка они стали раболепным народом, который можно было иногда использовать в качестве финансистов, секретарей или даже дипломатов, но, естественно, без всякого доверия, с интригами, и они не заслуживали уважения.[280] С восшествием на престол сына Сулеймана, Селима II, пьяницы, верхушку османской администрации охватил кризис. Высокая Порта находилась во власти министров, которые, за несколькими исключениями, были корыстолюбивыми и беспринципными; в то же время обычно Султана Валиде, мать султана, негласно управляла делами из?за занавеса гарема.[281]

Судьба Османского султаната может служить примером коррумпированности абсолютной власти. Но система подкупа начала касаться и греков. Поскольку оказывалось, что они уже не могли рассчитывать на хорошее отношение со стороны властей, и их конкретные права соблюдались все меньше и меньше, они неизбежно должны были прибегать к интригам. В своей безнадежности они начали забывать о взаимной поддержке друг друга. Каждый из них начал заботиться о своей собственной выгоде. Поощрять же зависть, интриги и деморализацию милета было в интересах турок.