— Силы много, а ума мало. Однажды ввязался в драку с двумя клиентами. Хорошо, Филип его остановил.

— Связаны они с иностранцами?

— Такого не замечала.

— Мерси. Сок был чудесный.

— Но ты его даже не попробовал!

— Какая разница — я знаю вашу фирму.

Выхожу на улицу и, слегка щурясь от солнца, снова бреду по городу рядом с собственной тенью.

Устраиваюсь в своем тихом кабинете за добротным письменным столом. Это не то что моя прежняя канцелярия, с рядами пустых столов и сорокасвечовой лампой. Теперь у меня свой, ярко освещенный кабинет, в нем есть глобус, напоминающий мне луну. От луны, согласитесь, уже совсем недалеко до романтических воспоминаний о встречах с любимой, когда над головой колышутся ветви ночного леса…

Но теперь мне не до приятных воспоминаний и ночных прогулок. Отгородившись от живого мира стенами кабинета, я должен погрузиться в деловые бумаги и документы. Немного справок. И больше работы мозговыми извилинами.

Кто—нибудь может подумать, что я напрасно трачу драгоценное время, теряю темп и вообще отстаю от поезда. Убийца — если он существует — воспользуется моей медлительностью и уничтожит все улики. Улики? Какие именно? Грязные носки, которые можно сжечь за пять минут. Отмычка, которую можно ночью выбросить в колодец канализации, отправив туда заодно и пару перчаток. Запыленная одежда — пуловер или куртка — после нескольких взмахов щетки снова станет чистой. Вот и нет улик.

Однако я подозреваю, что существует еще одна улика, от которой не так легко избавиться. И эту улику — если, конечно, она вообще существует — преступник уничтожать не будет, а постарается спрятать понадежнее. Весь вопрос: где? И естественно: кто это сделает?

И вот я сижу за своим столом, связываюсь по телефону с разными службами и стараюсь полностью использовать возможности своей конторы.

Когда меня вызывают к шефу, я как раз просматриваю документы из темно—зеленой папки.

Полковник встречает меня стоя, кивает в знак приветствия, показывает на кресло, а затем на деревянную коробку на столике, что означает «можешь курить» и в то же время «готовься к подробному докладу».

— Итак, что нового? — спрашивает шеф, дожидаясь, пока я сяду и закурю сигарету.

Излагаю с предельной краткостью установленные до сих пор факты, стараюсь не пропустить ничего существенного, хотя полковник уже в курсе наиболее важных деталей.

— Не понимаю, почему хозяйка так рано позвонила Асенову? — спрашивает он.

— Она несла ему завтрак. В семь часов, как обычно.

— Что любопытного в показаниях Манева и Коевой?

— Ничего интересного, кроме того, что они полностью совпадают. Скандал изображают как сцену ревности.

Шеф задает еще несколько вопросов о том о сем, но метит именно туда, где у меня «тонко». Затем следует неизменное:

— Какие у тебя версии?

Полковник слушает меня, погруженный в размышления, что дает мне возможность якобы по ошибке закурить вторую сигарету. Сам шеф не курит и не любит, когда в его кабинете чересчур дымно.

Заканчиваю изложение и умолкаю, убежденный, что исчерпал все. Но когда полковник заговаривает сам, два—три мелких, а может быть, и существенных упущения с моей стороны вдруг становятся очевидными. Ничего удивительного. В голове шефа сконцентрирован не только его собственный опыт, но и опыт всех его помощников. Кроме того, шеф умеет анализировать факты с той последовательностью и полнотой, какой иной раз недостает мне.

— А в остальном считаю, что ты правильно наметил круг расследования, — заканчивает полковник. — И все же помни, что ответ может находиться и вне этого круга. Действуй без поспешности в выводах.

— Разумеется, — киваю я и готовлюсь встать.

Но полковник останавливает меня:

— Когда я говорю «без поспешности в выводах», это не означает проволочки. Напротив, необходимо действовать быстро. Ты знаешь, Антонов, я считаю тебя хорошим работником, и у меня нет привычки вмешиваться в твои дела, хотя иногда ты проявляешь самонадеянность и пользуешься… ну, назовем их «своеобразными» методами расследования. Однако этот случай особенный. Речь идет о смерти, — видимо, смерти насильственной — иностранного подданного. Происшествие тотчас подхватит вражеская пропаганда. То, что Асенов — болгарин, используют эмигрантские центры. Уголовное преступление будет представлено как политическое убийство. Именно поэтому необходимо действовать быстро.

— Понятно, — говорю я и ухожу.

Снова склоняюсь над зеленой папкой. Документы, собранные в ней, это главным образом протоколы допросов, отражающие отдельные эпизоды из биографии этой «отзывчивой» девушки — Магды Коевой. Неразборчивые связи с иностранцами. Предупреждения в полиции и обещания начать новую жизнь. И другие подробности в том же духе. Последние данные полуторагодичной давности. Надеюсь, что Магда все же изменила свое поведение.

Выписываю из протокола некоторые имена и прошу принести мне другую папку, связанную с одним из этих имен.

Уже заканчиваю знакомство со второй папкой, когда входит лейтенант и докладывает, что меня ждет некий Пенев. Приходится немного сосредоточиться и припомнить, что он живет в одной квартире с Моньо и Спасом и что я сам пригласил его.

Объясняю Пеневу, о чем речь, и прошу его рассказать О Спасе Влаеве и Симеоне Кирове, которого чаще называют уменьшительным именем Моньо.

— Гангстеры! — лаконично отвечает Пенев.

— Что вы имеете ввиду?

— Так ведь я же сказал: гангстеры! Людям просто некуда от них деться. Каждый вечер — магнитофоны, крики, песни до поздней ночи.

— Что еще?

— Разве этого мало? Я трудовой человек. Счетовод. Мне необходимо иметь свежую голову. А после бессонной ночи…

— Отлично вас понимаю, — прерываю я Пенева. — А на что живут эти двое, чем занимаются, с какими людьми общаются?

— С кем же им общаться! С такими же паразитами, как они сами. Бывает у них Филип, якобы художник. Насколько он художник, черт его знает! И Спас и Моньо вроде учатся на юридическом факультете, но как они учатся и когда, одному богу известно. Спас обирает мать, а Моньо посылают деньги родители из провинции. Отец его, говорят, важная личность, начальство какое—то. Мог бы приехать в Софию и посмотреть на своего сынка, чем он тут занимается!

Пенев продолжает кипятиться, поминая то бога, то черта. Но наконец мне удается направить его внимание на вчерашние события.

— Вчера они начали пьянку еще засветло. Правду сказать, этот Спас пьет не очень, зато уж Моньо лакает и за живых и за мертвых. Конечно, перво—наперво включили магнитофон, да погромче, так, что голова раскалывалась. Крутят без конца «Бразильскую мелодию»… Как не опротивело ее слушать, одному богу известно. Она у меня в ушах навязла, а они…

— Вполне вам сочувствую. Ну, а потом?

— Потом они включили приемник.

— Когда?

— Около восьми. Во всяком случае, до новостей.

— Значит, слушали Софию?

— Да. А примерно в одиннадцать поймали другую станцию.

— Когда у них все стихло?