неофициальный уличный рынок платил за мясо цену, близкую к старой, эти скотобойни платили только низкую желательную цену. Таким образом, для того чтобы получать государственное пособие, саамы были вынуждены продавать оленину по искусственно заниженной цене, в то время как несколько относительно богатых оленеводов могли продавать ее гораздо дороже, по старой рыночной цене.

Правительство создало монополию, т. е. монополию на покупку, — тот же механизм, который английское правительство использовало, когда вытесняло с рынка индийских конкурентов манчестерских производителей хлопка. В Индии всего одна компания, покупавшая товар по фиксированной, не подлежащей обсуждению низкой цене, сумела произвести эффект, даже более опустощающий, чем тот, которому подверглись норвежские оленеводы.

Одновременно с этим в Европе были введены очень строгие санитарные нормы, которые требовали проводить забой животных и обработку мяса одинаковым образом как на свежевыпавшем снеге при температуре воздуха минус 20 °C, так и в центре Афин при температуре плюс 40 °C. Обязательные ловушки для тараканов при температуре воздуха минус 20 °C — только часть истории о том, как было уничтожено традиционное дело саамов. Забой скота, обработка мяса и его продажа были экономической основой их культуры. Теперь же деятельность оленеводов сократилась: грузовики увозили оленей на чужие бойни для того, чтобы потом на продаже оленины богатели конкуренты. Саамы превратились в производителей сырья; это был случай внутреннего колониализма.

Норвежская ассоциация саамских оленеводов в те времена подвергалась сильному давлению не только потому, что ее члены были в тяжелом экономическом положении, но и потому, что в последствиях циклического изменения климата, в которых была виновата природа, обвинялся перевыпас. Чиновники не знали другой реальности, кроме стабильности скотных дворов, о которых им рассказывали в сельскохозяйственном университете на юге Норвегии; климат не входил в число учитываемых факторов. В Министерстве сельского хозяйства, в отличие от шведского или финского, считали себя обязанными улучшить древнюю методику оленеводства. Вместо того чтобы понять, что за циклическим производством стоит циклическое изменение климата, норвежское Министерство сельского хозяйства практически обвинило оленеводов в циклической безответственности.

Несколько лет я консультировал саамов во время их ежегодных переговоров с норвежским правительством. Оленеводы — только небольшая группа внутри этого национального меньшинства, в то время как большая их часть занимается «норвежскими» профессиями. Условия для переговоров были неравными. С одной стороны стола сидели представители всех причастных к истории министерств и саамского парламента (это часть общего парламента); с другой стороны — несколько представителей коренного народа и я сам. Впервые в жизни я чувствовал стыд за свое норвежское происхождение. Правительство отказывалось понимать, что сложившаяся ситуация была результатом его собственной политики, и, не сомневаясь в своей мудрости, постепенно «пересаживало» всех оленеводов на государственное пособие. Антрополог Роберт Пейн назвал аналогичный процесс в Канадской Арктике благотворительным колониализмом. Это был тот редкий случай, когда свободный рынок на самом деле помог бы сильно увеличить доходы производителя сырья. Всего за несколько лет до описываемых событий ассоциация саамов была выставлена с переговоров, причем им предложили выбрать, как они выйдут — через дверь или через окно.

В результате длительных и тяжелых переговоров ситуация саамов немного улучшилась[164]: доход оленеводов вырос более чем вдвое за период с 1999 по 2003 год. Эта история крайне интересна по двум причинам, одна из которых носит общий характер, а другая является типично скандинавской. Причина общего характера такова. Когда происходило описанное выше насилие над экономикой коренного народа, Норвегия слыла яростной защитницей коренных народов других стран, например Бразилии. Всем странам (и Бразилии, и Норвегии) коренные народы других стран кажутся чем-то завораживающим и экзотическим, а собственные всегда немного мешают. Библейская притча о соринке в глазу ближнего и бревне в своем собственном здесь очень к месту.

Вторая причина чисто скандинавская: этот случай предваряет нашу дискуссию о целях тысячелетия. Я изучал народные промыслы в Андах, но до 1999 года почти ничего не знал об оленеводстве. Поэтому я спросил у своих коллег (оба в прошлом были замминистрами, только один придерживался левых взглядов, а другой правых), как, по их мнению, решить проблему. Они ответили немедленно и одинаково: проблема такая запутанная, что единственный способ ее решить — деньги. Именно так ее пыталось решить норвежское правительство. В 1999 году правительственные субсидии норвежским саамам-оленеводам достигли размера их дохода. Само же производство ничего не добавляло.

Я придумал для этого подхода название «скандинавское заблуждение». Это образ мышления, при котором сложные проблемы бедности решаются заваливанием их деньгами, вместо того чтобы исправляться изнутри, при помощи улучшения производства. Корни этого заблуждения лежат в коллективной убежденности всех скандинавов, что их богатство происходит прежде всего из готовности поровну делить доходы. Однако при этом коллективная скандинавская память начисто стерла воспоминания о политике крайнего государственного вмешательства в экономику, которая включала протекционизм и субсидии национальной обрабатывающей промышленности. А ведь периоды этой политики характеризовали Скандинавские страны со времен камерализма XVIII века до Плана Маршалла и его аналогов в XX веке.

Всеобщая концентрация на распространении доходов, а не на их росте, началась в конце 1960-х годов. Когда я впервые ехал в Перу, считалось, что проблема перуанцев — это жадные богачи, которые не хотят делиться с бедными. Может быть, но неравномерное распределение доходов, типичное для всех доиндустриальных стран, принималось за причину низкого уровня среднедушевого дохода. В те годы уровень ВВП на душу населения в Перу составлял 300 долл. в год.

В последние десятилетия экономисты теряют интерес к производству, и это только усиливает позицию тех, кто считает бедность проблемой распределения доходов. В 1990-х годах стало ясно, что неолиберальные теории в большинстве малых государств не работают. Благодаря этому скандинавское заблуждение вышло на глобальный уровень в форме целей тысячелетия. Этот подход пытается справиться с бедностью саамов или африканцев не тем, что помогает им самим создавать свое богатство, а тем, что перераспределяет доход, созданный кем-то другим. Скандинавское заблуждение борется с симптомами бедности, а не с ее причинами. Саамы-оленеводы подверглись экономической примитивизации, когда у них отобрали их вид деятельности с возрастающей отдачей, который увеличивал стоимость их сырьевого товара, ради того чтобы посадить их на пособие. Такой внутренний благотворительный колониализм можно наблюдать в большем масштабе на африканском континенте.

Почему механизмы экономической деградации и примитивизации ускользают от внимания современных экономистов? Теория глобализации сегодня лежит на трех китах: свободных рынках, демократии и свободе. Никто не пытается установить ни взаимозависимость этих факторов, ни, что еще более важно, какие исторические условия были необходимы для появления таких редкостей в истории человечества, как демократия и право на индивидуальное развитие. Мне кажется, что сегодняшнее коллективное понимание мира погрязло в экономических заблуждениях, рожденных холодной войной, когда существовали экономические теории, основанные на иллюзорной системе Давида Рикардо, и каждая рисовала собственную утопию — утопию плановой экономики и утопию свободного рынка. Холодная война оставила в наследство черты, которые не дают нам заметить, что в ходе сегодняшней глобализации многие страны мира специализируются на доисторических способах производства. Двойственная экономика описана ранними специалистами по экономическому развитию.