знатных, ни могущественных, лезете повсюду и не боитесь наказания — только потому, что умеете рассмешить короля?
— Ой, перестаньте, вы меня совсем смутили!
— Как вы думаете, что скажет посол
— А что будет, Клод? — почти весело переспросил я. — Что-то, о чем следовало бы предупредить короля? Или хотя бы господина посла? Может быть, переворот? Такой верноподданный, как вы, непременно сделает все, что в его силах, ради блага своего суверена. Или вы верны — да только не ему? — Я натянул рубашку, пристально поглядел в глаза Клоду и, к моему удовлетворению, вынудил его опустить глаза.
И тут через плечо Клода я увидел в коридоре Мари: руки сложены на груди, губы сжаты.
— Если до моего супруга хоть слово дойдет, вы оба отправитесь во Францию с первой же оказией, и, поверьте, ни одному из вас при дворе уже и показаться будет нельзя, — заявила она, объединяя нас взмахом руки. — Вы поняли?
— Мари, я ни в чем не виноват! Я принес вам письмо, а тут он! — Курсель снова достал послание Говарда — свою верительную грамоту.
Мари смерила его долгим оценивающим взглядом:
— Не валяйте дурака, Клод. Мы все повязаны.
Я перехватил взгляд, который она перевела с него на меня, и понял, что Курсель уже побывал и в этой комнате, и в этой постели. Гнев поднимался к горлу и душил меня. Хлопотливая дамочка эта Мари, а самое скверное — как я-то позволил себе унизиться до ревности? А потом я вспомнил Кастельно, его одинокие ночи с графином вина в кабинете, и в душе не осталось ничего, кроме непоправимого чувства вины и предательства.
— Что Катрин? — спросил я.
— Выздоровеет, — отрезала она. Взяла из рук Курселя письмо, сломала печать. Настал час работы, и мои услуги больше не требовались. — Ступайте, Бруно, и приберитесь — не стоит давать слугам повод для сплетен.
Курсель провожал меня к двери полным ненависти взглядом, но меня интересовало только письмо Говарда. Что нового он может сообщить ей после вчерашней встречи? Неужели разоблачает меня?
— Бруно! — окликнула меня Мари, протягивая руку ладонью вверх. — Шкатулку отдайте.
Обтянутая зеленым бархатом коробочка все еще была у меня в руках. Я вернул ее, пробормотав какое-то извинение. Мари подозрительно сощурилась, но тут же ее лицо смягчилось, она даже пожала мне руку.
— Как-нибудь продолжим наш разговор с того места, на котором остановились, — посулила она.
Я поднес ее ладонь к губам и приник к ней долгим поцелуем, назло Курселю, который выглядел так, словно вот-вот лопнет от злости. Не все, за чем я пришел, мне удалось выяснить, но основной мотив, движущий Мари де Кастельно, я теперь знал. А какая роль отводится Курселю, прикидывал я, задержавшись в дверях под его смертоубийственным взглядом. Знает ли он о романе Мари с де Гизом, или Клод де Курсель уповает стать супругом Мари де Кастельно, когда славная католическая революция освободит ему место? Знает или нет, эти двое сплотились против меня, стояли плечом к плечу и дожидались моего ухода, чтобы наедине обсудить послание Говарда, и вновь я почувствовал обиду за то, что эта женщина лишь забавлялась со мной, обиду тем более глупую, что я сам пришел к ней с намерением ее обмануть и выпытать нужные сведения. Злясь на весь свет, я вышел и прикрыл за собой дверь — пусть заговорщики сговариваются. Из-за двери детской доносился тихий плач больного ребенка.
Глава 17
Вернувшись в свою комнату и приведя себя в порядок, я принялся размышлять насчет того письма от Генри Говарда, что Курсель и Мари читали в эту самую минуту, и сильно разволновался. Правды он им не откроет, но я бы на его месте сочинил правдоподобную историю насчет того, как он уличил меня в шпионаже, и попросил бы не спускать с меня глаз, пока ему не представится шанс уничтожить меня и в моем лице опасность, грозящую общему делу.
Чего бы я не отдал за возможность поговорить с Сидни: он бы похлопал меня по саднящему плечу и посмеялся над моими опасениями, а потом обнажил бы свой меч и защитил меня от всех врагов. Но Сидни далеко, в усадьбе Уолсингема, а я вряд ли доберусь туда живым, если люди Говарда уже подкарауливают меня. В оконные рамы ударил ветер, они задребезжали; за окном не видать ничего, кроме набухших серых туч. Грудь стеснило страхом; бегство в Англию, думал я, было роковой ошибкой: я искал тут убежища от преследователей, но едва ступил на этот негостеприимный остров, как поссорился с местными католиками, и теперь они жаждут моей крови. С тем же успехом мог бы оставаться в Неаполе, и винить некого, кроме себя самого: мог бы и не принимать предложения Уолсингема, не становиться его соглядатаем. Я согласился из уважения к этому достойному человеку, а также — об этом я говорил Фаулеру — из уважения к английским свободам, которые следует уберечь от тирании Рима. Согласился — что ж себе врать — и потому, что хотел услужить министру королевы и самой королеве, обеспечить бедному Джордано высочайшее покровительство, без коего философу и писателю не преуспеть. И теперь, бродя по своей тесной мансарде, я не знал, как уберечь свою жизнь: и в посольстве прикончат, и за его стенами поджидают.
Но ведь и у меня в Лондоне есть свои люди. Сидни для меня недостижим, но есть другой человек, которому я могу довериться. Если по пути меня не перехватят и я доберусь до Сент-Эндрюс, то рядом с Фаулером напасть на меня будет уже не так просто. Мне представился бедняга Дюма, как он сворачивает в проулок у причала, вылетевшая из тени петля сдавливает ему горло — ни вздохнуть, ни вскрикнуть, — как он бьется в последних судорогах, застывает и его тело, будто мешок с отбросами, летит в реку. Если меня не постигнет та же участь, прежде чем я доберусь до Фаулера, я смогу обсудить с ним еще сырую гипотезу, идею, которая пришла мне в голову этим утром в беспокойном полусне: не Мари ли де Кастельно по наущению герцога Гиза спланировала отравление Елизаветы в годовщину вступления на престол? Выкупила у Дюма перстень и подослала Курселя — у него ведь вполне смазливое личико — соблазнить Сесилию и передать ей орудие убийства. Сесилия струсила, и ее уничтожили. Возможно, убийство обставили как «католическое», чтобы привлечь внимание двора к католикам-англичанам. Одного моей гипотезе недоставало: непосредственного исполнителя убийств. Мари, по моему мнению, без капли сомнения отняла бы у девушки жизнь, но ей бы не хватило сил, да и побрезговала бы: убийство — работа для слуг. А Курсель из тех хлюпиков, что падают в обморок при виде капельки крови, или он умеет притворяться куда лучше, чем мне думалось. И даже если оба они, Мари и Курсель, причастны к этому грязному делу, они стояли возле меня и никуда не отлучались в начале концерта, когда кто-то убивал Эбигейл Морли. Так кто же третий, кто их таинственный сообщник?
Переборов слабость, я застегнул камзол и собрался выходить; не стану я мерить шагами комнату, дожидаясь, словно в клетке, подосланных Говардом убийц. Поверх камзола я накинул плащ и тут сообразил, что кожаные сапоги для верховой езды остались в усадьбе Арундел, придется надеть башмаки, которые я хранил на хорошую погоду, а улицы сейчас, после дождя, превратились в сплошное болото. Под моей кроватью одна половица приподнималась. Там я хранил деньги, полученные от Уолсингема. Сумма небольшая, особенно учитывая, чем я рискую, но по крайней мере это вспомоществование позволяет мне жить по лондонским ценам, что было бы невозможно на «стипендию» от короля Генриха, да и поступает она нерегулярно. Придется потратиться на новые сапоги, а то лондонскую зиму без них не протянешь. Даст бог, Фаулер сходит вместе со мной к башмачнику. Надо бы прихватить из кабинета Кастельно забытый там кинжал и отважиться выйти из посольства. Все лучше, чем дрожать у себя в комнате, перебирать бесконечные гипотезы, не располагая убедительными доказательствами в пользу хотя бы одной из них.
