стыде и смущении от взгляда Кастельно. Я не мог признаться и решительно покачал головой, стараясь его ободрить:

— Вы позволили призракам запугать вас, господин посол, — заговорил я успокоительно, вспоминая, как утешал меня отец, если я в детстве просыпался от ночного кошмара. — Вы несете тяжкое бремя, человек послабее рухнул бы под ним. А это несчастье, — ласково коснулся я рукой остывшего тела Леона, — потрясло нас всех. Но Леон, готов присягнуть, был верен вам и Франции. Нельзя поддаваться пустым страхам и забывать о главной нашей задаче. Вы сами сказали: доки — место опасное, тем более для иностранца.

Кастельно поморщился:

— Да, но я свалял дурака. Я написал Марии письмо, чтобы заверить ее в своей преданности, предвосхитить обвинения Говарда… я писал поспешно, хотел перехватить Трокмортона, пока он не отправился в обратный путь, и не успел зашифровать. Еще и посольскую печать поставил… Если эта бумага попадет не в те руки… — Он глядел прямо мне в глаза и явно ждал утешения.

Я бы и сам рад был сказать ему, что убийцу не интересовало это письмо, однако мог ли я быть в этом уверен? Всевозможные гипотезы и теории теснились в моем мозгу, но я знал за собой существенный недостаток: выбрать одну идею и гнаться за ней по пятам, пока не уверю самого себя в ее истинности. Это не раз доводило меня до беды, и теперь я боялся допустить ту же ошибку, что и в отношении Генри Говарда. Но мысли невольно возвращались к событиям прошлого утра: Дюма уже готов был признаться, ворвалась Мари… Я словно расшатывал языком больной зуб. Мари всецело предана герцогу Гизу, она заодно с Курселем, милосердие этой женщине неведомо. Если Мари подслушала обрывки разговора, прежде чем постучалась в мою дверь и разыграла интимную сцену, если она опасалась, что молодой писец предаст ее… Что из этого следует? Она стоит за похищением кольца? Дюма изрядно струхнул при виде ее, но в тот момент я решил, что он просто смутился, не ожидал такой встречи. Вечером выяснилось, что, перед тем как отправиться к Трокмортону, Дюма побывал в усадьбе Арундел. Он был вне себя, мог проговориться кому-то, кто побоялся оставить в живых болтливого трусишку?

За мыслью об усадьбе Арундел последовала мысль о событиях прошедшей ночи. Я чуть было не позабыл все при виде убитого юноши. Провел рукой по лбу, смахивая наваждение, почувствовал, как подгибаются от изнеможения колени, выпрямился, хватаясь рукой за козлы, на которых покоилось мертвое тело.

— Вам плохо, Бруно? — Кастельно подоспел, подхватил меня. — Вернемся в дом, скажу на кухне, чтобы вам согрели воды помыться.

Я потер руками лицо и медленно двинулся вкруг козел, пристально осматривая труп, как будто бедное, изувеченное тело, эти застывшие руки и ноги могли выдать мне свою тайну, подсказать, кто совершил насилие. Остановившись возле головы, я легонько погладил потемневшие от воды, слипшиеся волосы. Не знаю, усталость, печаль, досада на себя или чувство вины тому причиной, но к глазам вдруг прихлынули слезы, и я отвернулся, смахивая их тыльной стороной ладони.

— Вы ему нравились, — мягко произнес Кастельно. — Он был странноват, этот молодой человек, держался особняком, но о вас всегда отзывался с восхищением. Думаю, если у него имелся друг в этой стране, то это вы.

— Плохим я был другом, — произнес я.

— Мы все мало что сделали для него. Никогда не задумывались, каково ему. Так оно обычно и бывает. Пойдемте, — позвал Кастельно, указывая на дверь.

Шепотом я простился с бедолагой и двинулся следом, как вдруг заметил странное пятно на рубашке Леона, слева, над сердцем, — кровавый след, почти невидный под речным илом и грязью. Я распахнул рубашку и увидел, что кожа на груди взрезана и замарана кровью — пятно небольшое, размером с червонец. Я принялся оттирать засохшую кровь, отдирать корочку жесткой от грязи полой рубашки Леона.

— Что вы делаете, Бруно? — Кастельно вернулся и встал вплотную ко мне, любопытство оказалось сильнее отвращения и страха.

Я молча ткнул пальцем — язык прилип к гортани, — на груди Дюма убийца аккуратно вырезал астрологический символ, кружок с крестом снизу, а сверху полумесяц рогами вверх. Вначале я не мог понять, к чему бы это, вроде бы к апокалипсическим пророчествам и к великой конъюнкции символ Меркурия не имел отношения. Однако в следующий миг меня осенила догадка: в античной мифологии Меркурий был вестником богов, этим символом злодей увязал гибель Леона с двумя первыми убийствами, иронически намекнув на его роль курьера. Я сжал зубы, гнев прихлынул желчью и жег глотку. Этот негодяй забавляется убийствами, играет трупами, как в куклы, режет символы на остывающей плоти ради шутки. Кому они адресованы, эти намеки и шутки? Этот знак гораздо меньших размеров, чем символы на груди Сесилии и Эбигейл: похоже, убийца спохватился в последний момент и решил-таки его оставить. Убийство Дюма — мера предосторожности, преступник не собирался превращать его в публичное зрелище, как расправу над девушками, и все же убийца вырезал символ Меркурия в расчете, что кто-то увидит и разгадает его значение. Неужели он (или она?) оставил этот знак мне?

— Что это? — спросил Кастельно, указывая на кровавый порез.

— След от удара ножом, вероятно. — Я бережно прикрыл рану рубашкой и на миг положил руку на небьющееся сердце, будто давая обет.

Посол внимательно поглядел на меня. Глаза его были воспалены, под ними набухли мешки, но смотрел он на меня с любовью и упованием, как отец на блудного сына.

— Вам нужно принять ванну, Бруно. А потом вы расскажете мне, что произошло этой ночью в усадьбе Арундел. Но предварительно вам следует выспаться.

— А вам, мой господин?

— Сон не желает составить мне компанию. — Он провел обеими руками по лицу, словно смывая что- то — жест отчаяния. — Утром мне предстоит встреча с Мендозой. Испанцы с каждым днем все более сближаются с Марией Стюарт, и, если мы не остережемся, даже герцогу Гизу особой роли в этом вторжении не видать. Прикажу Курселю заняться подготовкой к похоронам. Олдермены проведут расследование, но вряд ли им удастся найти убийц.

— Всегда есть надежда, — ответил я, дотрагиваясь до его руки в тот момент, когда он отворял передо мною дверь. Но едва ли я сам в это верил.

Вымывшись, облачившись в чистое белье, я прилег на кровать в своей мансарде и уставился в потолок, отдавшись во власть терзавшей мозг и глазные яблоки мигрени. Проспал, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь, до обеда, сил спуститься у меня не хватило. Когда окончательно пришел в себя, я обнаружил под дверью кувшин некрепкого пива и краюху хлеба — Кастельно и об этом позаботился.

Когда я смыл горячей водой золу, сажу, грязь из Темзы, проступило множество разноцветных синяков и порезов. Измученное тело требовало отдыха, но разум отказывался от покоя. При виде мертвого тела яснее стала грозившая мне опасность: Генри Говард постарается навеки заткнуть мне рот.

«Слухи летают на крылатых сандалиях, как Меркурий», — сказал мне Говард на концерте в Уайтхолле в тот вечер, когда убили Эбигейл. То была часть зашифрованного сообщения или просто совпадение? Вот он, наш курьер, Дюма, лежит мертвый, и на груди у него вырезан знак Меркурия. А меня от такой же участи может уберечь лишь забота Говарда о собственной репутации, ведь теперь, когда ему не удалось обставить мою смерть как несчастный случай (подумать только, мне предстояло захлебнуться блевотиной!), он постарается избежать скандала, побоится оставить след, уличающий его в причастности к моей смерти. В посольстве до меня не доберутся, но стоит высунуть нос на улицу, и очень скоро откуда-нибудь из подворотни мне тоже накинут петлю на шею.

Я мог пожаловаться Кастельно, но чем бы он мне помог? Посол и так боится нажить себе в Говарде врага, толкнуть его в объятия Мендозы. Мне следовало сообщить Фаулеру о найденном в доме Говарда генеалогическом древе и через него известить об этом Уолсингема, но мне так не хотелось выдавать тайну часовни! Если в усадьбу Арундел наведаются с обыском, Говарда уличат в занятиях магией, а книга Гермеса попадет в руки властей, и, кто знает, судьи по невежеству своему могут сжечь драгоценный том! Пусть уж лучше книга остается в руках Говарда — недоступная для меня, но в целости и сохранности. Мы с этим английским вельможей заклятые враги, но при этом мы повязаны общей тайной, общей страстью.

Прикрыв глаза, я вспоминал, как пальцы мои касались шероховатого кожаного переплета, как