уговаривал себя, что найдется другое, менее страшное объяснение его отсутствия. Если б Мари не перебила нас с утра, если б я выудил у него историю с кольцом, если б с большим сочувствием отнесся к его страхам, не списывая все на нервы… Я отхлебнул глоток и не смог его проглотить, дурнота поднималась из желудка, я винил себя в смерти молодого писца, как и в гибели Эбигейл Морли: оба мертвы, потому что я ничего не сделал как следовало.

— Как это случилось? — спросил я, постояв несколько минут рядом с послом перед угасающим пламенем.

— Вчера, когда вы все уехали, пришли олдермены, — ровным голосом отвечал Кастельно. — Лодочники выловили его тело из реки у причала Святого Павла и доложили властям.

— Причал Святого Павла? — вздрогнул я. — Возле доме Трокмортона?

— Поблизости. Думают, что его удушил случайный грабитель. Район считается опасным, там много иностранных купцов и воров соответственно. При нем ничего не было, когда его выловили из реки. Он пробыл в воде несколько часов, так мне сказали.

— Как они узнали, что он из посольства?

— Опросили лодочников и рабочих в доке. Кто-то его узнал, сказал, что это француз. Его там, так я понимаю, не раз видели.

Конечно, видели, подумал я, он часто наведывался к Трокмортону. А где же теперь сам Трокмортон? На пути в Шеффилд, к Марии Шотландской? Убийца выследил Леона или поджидал его в засаде, хорошо зная, что рано или поздно он придет к Трокмортону? На самом деле один человек заведомо знал, когда ждать Леона: сам Трокмортон. Я глянул в посветлевшее окно и припомнил, как однажды застал Трокмортона в этом кабинете: он глаз не мог отвести от стола посла. Дюма погиб из-за украденного перстня. Вся интрига закручивается вокруг этого перстня. Дюма вытащил кольцо из конверта прежде, чем письмо попало в руки Говарда; кто-то заплатил ему за кольцо, и в итоге оно оказалось у Сесилии Эш. Я тер глаза, усталый мозг тщетно пытался нащупать взаимосвязь. Вновь и вновь мысли возвращались к таинственному поклоннику Сесилии, к человеку, который вручил ей это кольцо в залог их союза, но дал и флакон яда для Елизаветы Тюдор. Дюма умер, потому что знал тайну этого человека — другого объяснения я не видел. Но почему сейчас, почему этот человек только сейчас испугался, как бы Леон не выдал его? Судорога сотрясла мое тело, вино выплеснулось-таки на камни, а вместе с ним, прежде чем я сумел его удержать, вырвалось имя:

— Мари!

— Что такое? — Кастельно обратил на меня взгляд покрасневших от бессонницы глаз.

— Ничего. — Надо же было мне произнести это имя вслух! — Мари… она благополучно вернулась вчера домой?

— Да, разумеется. И она, и Курсель, который расписывал, как вы осрамили себя и французское посольство. Я-то, конечно, понял, что вы попросту прикидывались. — Он многозначительно покачал головой.

Счастье, что меня бил озноб, он скрывал иную дрожь — от страха разоблачения.

— Курселю я ничего не сказал, но про себя подумал, что вы прислушались к моим тревогам, не пытается ли Генри Говард сговориться за нашей спиной с испанцами. Я догадался, что вы прикинулись пьяным в надежде, что они почувствуют себя свободнее и проговорятся. У Курселя на такое ума не хватило бы. — Он негромко рассмеялся. — Да и других забот мне хватало. Пойдемте, Бруно, взгляните на него. У мальчика вся семья во Франции. Они захотят похоронить его там, но вряд ли мы сумеем переправить тело в сохранности. — Он провел рукой по лбу и добавил: — Я должен им написать. Посреди всего этого… — Он неопределенно помахал рукой, но нетрудно было понять, чего «этого» — на уме у посла было готовившееся вторжение.

— Пойдемте, я хочу с ним проститься, — сказал я.

Посол кивнул и так и не поднял голову, будто она была слишком тяжела для него. Меня охватило странное желание — рассказать ему обо всем, о заговоре внутри заговора, о честолюбивых замыслах Генри Говарда, об интригах его собственной жены, о кольце, украденном Дюма. Я так устал, что на одно безумное мгновение мне показалось, будто ноша станет легче, если разделить ее с этим немолодым, справедливым человеком, если признаться моему доброму покровителю, не находящему себе места среди множества враждующих фракций, что я не тот, за кого он меня принимает, что с первого дня я обманывал и предавал его, но в конечном счете цель у нас одна: предотвратить войну. Настолько силен был этот порыв, что я зажал рот рукой и опустил глаза, дожидаясь, пока безумие оставит меня, развеется как дым. Я избрал себе двойную жизнь и должен хранить верность хотя бы такому выбору, пусть усталость порой и сбивает меня с ног.

— Сидишь целый день в одной комнате с человеком, а что, в сущности, о нем знаешь? — приглушенно рассуждал Кастельно, проводя меня по коридору к двери за кухней. — Я никогда его ни о чем не спрашивал, только отдавал бедному мальчику распоряжения с утра до ночи. Вряд ли он был счастлив в Англии, но он никогда не жаловался.

Посол приподнял висевший у пояса ключ, отпер дверь, и мы вышли во двор, к хозяйственным пристройкам и складам. Босым, озябшим ногам больно было ступать по камням, но об этом Кастельно, обычно такой заботливый, не вспомнил, не следовало и мне ныть. Небо посветлело настолько, что в свечах надобности больше не было, а когда Кастельно распахнул дверь одной из пристроек, я отчетливо увидел уложенное на козлах тело, голова была откинута под странным, неестественным углом. Кастельно остановился в дверях, словно встал на караул, но не решался глянуть на труп, а я, поплотнее кутаясь в халат, медленно направился к покойнику.

Большие, вечно испуганные глаза были закрыты, но и в смерти лицо молодого человека не казалось умиротворенным. Оно было все в синяках и кровоподтеках, раскрытые губы сильно отекли. Осторожно, одним пальцем, я оттянул ворот рубашки и увидел отчетливый след удавки вокруг шеи. Представилось, как он брел по улочкам возле дока, погруженный в мрачные мысли о том проступке, в котором он пытался мне исповедаться, а убийца выступил из засады с веревкой или тряпочным жгутом наготове.

— На него напали средь бела дня, — пробормотал я, прощально касаясь его холодной руки.

Кастельно переступил с ноги на ногу:

— Вы же знаете, что творится в доках, Бруно. Опасный район. Лодочники орут и ссорятся, они пьяны с утра. Воры поджидают малейшую оплошность. И что бы ни произошло, никто ничего не видел.

— Но по Леону не скажешь, чтобы у него было чем поживиться, — продолжал я, оглядывая выношенные, перемазанные илом штаны.

— О чем вы?

Я помедлил: у посла и так огорчений хватало, может быть, пусть лучше думает, будто Леон пал жертвой случайного грабителя?

— Думаете, на него напал не уличный вор, а кто-то, кому было известно, кто он и куда идет, — сам ответил он, не дождавшись меня.

Кастельно оглянулся на дверь, прикусил костяшку указательного пальца, и на миг я с ужасом подумал, нет ли и у него какой-нибудь страшной тайны. Мы стояли по разные стороны от тела; Кастельно поднял голову и взглянул мне прямо в глаза:

— Самое главное, Бруно: мне неизвестно, успел ли он отнести письмо Трокмортону. Олдермены сказали, что на теле ничего не нашли, но письмо могли и украсть. Если его выследили, если проведали… — Голос его оборвался.

— Проведали, что Трокмортон — связной у Марии Стюарт?

— Говорят, у Фрэнсиса Уолсингема глаза повсюду. — Кастельно нервозно подергал себя за бороду, а я отвел глаза и уставился на мертвое тело. — Трокмортон мог допустить оплошность. За слугами Марии, вероятно, внимательно следят, должно быть, запомнили, как часто Трокмортон приезжает в Шеффилд. Признаюсь, Бруно, — зашептал он, еще более понижая голос, — с того момента, как я узнал о смерти Леона, я все больше тревожусь насчет его лояльности. Он был допущен к моим личным письмам, к тайным кодам, ко всему. До сегодняшнего дня я ни разу не усомнился в нем, а теперь ни о чем другом думать не могу. Что вы скажете, Бруно? Мог ли он соблазниться английским золотом и продать меня и Францию?

Глаза посла тревожно расширились, и я понял, что этот человек снедаем не только усталостью, но и страхом, и укрепился в своем долге, хотя его слова пронзали мне душу и глаза мои невольно ускользали в