схватить.

Но дверь в лодочный домик была заперта, а пес уже тут как тут, высокий, на длинных ногах, своим лаем он мог бы мертвецов поднять из могилы, и при виде пса мое тело принимает решение быстрее, чем парализованный страхом разум: я бросаюсь к железной калитке в ограде, той самой, через которую мы накануне вошли, поднявшись с пристани, — только вчера, а словно бы год назад! Калитка тоже заперта, но, подгоняемый смертельным страхом, я преодолеваю ее быстрее, чем любую другую стену в моей жизни, за исключением разве что ограды монастыря Сан Доменико Маджоре в ту ночь, когда я удирал от инквизитора. Перебросив ногу через кирпичную арку, я рухнул по ту сторону ограды на склизкие ступени и чуть было сразу не соскользнул с них в воду. Теперь я отчетливо слышал доносившиеся со стороны дома голоса, в темноте мелькнул свет — кто-то выбежал с фонарем. Даже в скудном свете луны я видел, как быстро текут чернильно-черные воды Темзы, но трусить не было времени: свет фонаря приближался, пес исступленно бросался на калитку, просовывал нос через решетку, рыча, скаля зубы, озверевший оттого, что не может впиться зубами в мою плоть. Я глянул вниз: в молчании ночи вода шумела, чуть ли не грохотала. От лестницы совсем недалеко было до того места, где стояли на причале лодки, но если при таком сильном течении я не успею ухватиться за лодку и меня снесет…

Зажмурившись, я прыгнул. Столкновение с ледяной водой выбило из меня дух, и черная волна накрыла меня так быстро, что я, казалось, целую вечность пробивался наверх, разгребая руками, с трудом удерживая воздух в горящих легких. Как только голова моя вынырнула на поверхность и я смог вдохнуть, я принялся изо всех сил бороться с течением, которое уже проносило меня мимо арки, что вела в лодочный домик. В детстве я неплохо плавал, но за годы, прожитые на севере, утратил любовь к этому виду спорта, теперь же страх и решимость выжить подсказали мне правильные движения, и я превозмог течение, сумел ухватиться за ограду и выбраться из потока в более спокойные воды протоки перед лодочным домиком.

Сквозь окна домика я видел метавшийся по другую сторону фонарь и слышал яростные голоса, но, судя по этим голосам и по тому, как мужчины злобно и тщетно трясли дверь домика, ключа у них тоже не было. Руки у меня онемели, я едва сумел схватиться за борт ближайшей ко мне лодки, перевалил свое непослушное тело через край и присел на минутку отдышаться. На холоде меня так трясло, что стук зубов эхом отдавался от стен, когда же я попытался отвязать веревку, которой суденышко было закреплено у металлического кольца в стене, эта задача оказалась непосильной для моих застывших пальцев, но удача оставалась на моей стороне: кое-как я распустил веревку и бессильно откинулся в лодку, и тут течение стронуло ялик с места, под его весом веревка отвязалась и выскользнула из кольца.

С помощью весла я тихонько отталкивался от ограды, выводя лодку на стремнину реки. За моей спиной слышались крики и лай собаки, гневный хор, который затихал вдали, а я подставил лицо ветру и из последних сил вел лодочку вдоль северного берега Темзы, надеясь угадать в темноте пристань Уотерлейн и стену посольства. В нос лодки ударила высокая волна, меня с головы до ног обрызгало ледяной водой, острая боль пронзила левое плечо, но я сумел удержать лодку на плаву. Еще немного, и впереди показалась ограда Солсбери-корта — ничего прекраснее я в жизни не видел.

Я оставил лодку плыть по течению, а сам спрыгнул в мягкую грязь на камнях в том месте, где к реке спускается Уотер-лейн. Света луны и занимавшегося на восточном горизонте рассвета мне хватило, чтобы распознать Темпл-гарденз и вовремя направить суденышко к берегу. Промокший, иззябший, весь трясущийся, с дикой головной болью, я дотащился по Уотер-лейн до садовой калитки и чуть не заплакал от облегчения, обнаружив, что замок не заперт. Я не надеялся на такую же удачу с дверью дома, гадал, проснулся ли уже кто-то из слуг и, если так, какие сплетни вызовет мое возвращение в такое время и в таком виде. Проходя через сад, я заметил свет в окне первого этажа, подобрался ближе, сосчитал окна и понял, что светится окно в кабинете посла. Бедняга, сон так и не пришел к нему! А Курсель-то небось торжествовал, расписывая ему, как я вел себя за ужином! Я должен был объясниться с Кастельно, и лучше напрямую обратиться к нему, подумал я, чем будить слуг. Сцепив зубы, я подполз под самое окно и тихонько постучал в раму.

Изнутри донесся тревожный вскрик, что-то со звоном упало. В окне замаячила тень с масляной лампой в руках.

— Господин посол, это я, Бруно. — Зубы стучали так, что я едва мог говорить.

Миг замешательства — и окно приоткрылось.

— Бруно? Господи, что с вами случилось на этот раз? Что вы там делаете?

— Можно мне войти?

Кастельно распахнул окно шире, и я с трудом подтянулся, перевалился внутрь и хлопнулся с глухим стуком, как тюк мокрого белья. Приподняв лампу, Кастельно уставился на меня в безмолвном изумлении. Я кое-как поднялся с пола. В душном кабинете особенно резко ощущалась вонь налипшей на меня речной грязи.

Посол отступил на шаг, покачал головой:

— Знавал я философов в Париже. Спокойные люди, уткнут свои пыльные бороды в книги и больше ничем не интересуются. Не влезают в окна под утро, сплошь покрытые дерьмом и кровью. Мне кажется, есть в вашей жизни, Бруно, такие области, про которые мне и думать не стоит. Чем у вас лицо перепачкано? Сажей? — Он не упрекал меня, скорее печалился. — Я думал, вы ночуете в усадьбе Арундел…

— На обратном пути я свалился в реку, — пробормотал я, прижимая руки к груди и пытаясь сдержать кашель. — Я все объясню…

— Да вы простудитесь насмерть! Снимайте с себя мокрое, наденьте вот это. — Он скинул с плеч тяжелый шерстяной халат, под халатом вместо ночной рубашки — штаны и рубаха, он даже не пытался прилечь. — Садитесь к огню.

Он держал халат наготове, явно советуя мне поторопиться. Смущаясь, я сбросил промокшую и грязную одежду, свалил ее кучей на полу. Со звоном вывалился кинжал, я поспешно поднял его и положил на край письменного стола. Лишь в тот момент, когда я стягивал через голову рубашку, прилипшие к телу бумаги напомнили о себе. Кастельно с кротким любопытством следил за тем, как я отлепляю бумаги от кожи и рассматриваю их на свет. Чернила были размыты, ни слова не прочтешь. Я громко выругался по- итальянски и сморгнул слезы. Очередная неудача, опять я потерял неопровержимое, бесценное для Уолсингема свидетельство.

— Что-то важное? — огорченно уточнил Кастельно, глядя, как я бессмысленно размахиваю мокрой бумагой, пытаясь ее просушить.

Не дождавшись ответа, он подтолкнул меня к очагу, где догорали последние янтарные угольки. Взяв из моих рук лист, он разложил его перед огнем, но я уже понял, что уличающее Генри Говарда генеалогическое древо восстановить невозможно. Уолсингему я смогу лишь сообщить, что подобный документ существовал, и эту информацию надо как можно скорее передать Фаулеру. Вероятно, с наступлением утра он поспешит с докладом к Уолсингему, расскажет о планах вторжения, о списках католических вельмож и гаваней и предупредит, что я ухитрился остаться в усадьбе на ночь. Уолсингем будет с нетерпением ждать, что за добычу я ему принесу, а я снова всех подвел.

В предутренней тишине послышались голоса ранних пташек. Посол закутал мое мокрое, в разводах сажи и грязи тело в своей прекрасный халат и вернулся к столу, чтобы налить мне остатки вина из графина. Я сообразил, что почти весь графин он сам и осушил за долгие часы бессонницы. Я крепко сжимал бокал в руках — трясло меня так, что я боялся разлить вино, — а Кастельно молча стоял рядом со мной у огня и вздыхал так, словно весь мир тяжким бременем давил ему на плечи.

— Плохи дела, Бруно, — заговорил он, не глядя на меня, и прежде, чем он договорил, я все угадал. — Леон мертв.

Я закусил губу. Отчасти я был готов к такой новости, поскольку Дюма не вернулся к вечеру, но