этом кое-какие скользкие детали, и без обиняков спросили, реально ли выйти на нужных людей, которые могут помочь.

Проблемы прибалто-подданых Григория неприятно озадачили: он откровенно заскучал и высказал предположение, что вряд ли кто из «деловых» возьмется сейчас за такое гиблое дело. Ну, разве что за немалые деньги…

— У нас есть деньги, — мужественно признался Яков. — Мы готовы заплатить.

— А сколько у вас есть?

— Двести тысяч, — не раздумывая, соврал Яков. — Рублей.

— Двести тысяч… — Григорий задумчиво уставился в потолок. — Двести тысяч… Даже и не знаю, возьмется ли кто за такие…

— Помоги нам, Гриша! — взмолился чувствительный Ян. — Иначе мы погибнем! Эти гады объявили награду за наши головы! Представляешь — как в Средневековье! Теперь любой негодяй, который хоть что- то про нас узнает, захочет получить эти паршивые три миллиона…

Упс… Вот это, наверное, было сказано совсем некстати. Довод, конечно, сильный, но в чью пользу — это еще вопрос. Григорий потемнел взором, ненадолго задумался и в итоге обнадежил:

— Ладно… Попейте пока пива, я отойду, провентилирую вопрос…

Вернулся Барабанов через полчаса, взбудораженный и веселый, в глазах его горела отчаянная решимость.

— Ладно, черт с вами! Сейчас я спрячу вас в укромном местечке, пересидите, пока все не уляжется. А чуть позже организую переход через финскую границу и вид на жительство — есть люди, берутся. Но это будет стоить триста пятьдесят штук, и никакого торга!

— Идет, — не раздумывая, согласился Яков, к тому моменту уже изрядно осоловевший от пива.

— Согласен, — поддержал Ян, тонко икая и отставляя кружку. — Ой… Мне, наверно, больше не надо…

— Надо, надо! — Барабанов тотчас же метнулся к стойке и притащил еще четыре кружки. — А теперь, бродяги, давайте обсудим детали. Думаю, вы понимаете: мои люди имеют право знать, чем рискуют, связываясь с такими проблемными типами…

Дядя Саша Розенбаум знает, за что ущипнуть ранимую русскую душу: такие песни пишет, что по ситуации слова буквально сами на язык наворачиваются.

Да, утро выдалось что надо. Накануне мелко моросило, а с утра разведрилось, солнышко выглянуло, что было особенно приятно по контрасту с серым фронтом, зависшим чуть южнее от нас, над лениво дремлющей по воскресному регламенту столицей.

Инженер пристроил нас в ДОС (дома офицерского состава) — крохотный жилой островок посреди соснового бора, за которым начинается старый полигон. Все дома двухэтажные, некогда крашенные в стандартный «желток», а ныне выцветшие добела и донельзя обшарпанные. Здесь почти как в деревне: повсюду небольшие огородики с грядками и плохонькими теплицами из драной пленки, в разных местах курячат кудахты, петухают кукареки и важно поросят хрюки — а откуда-то издали доносится блеяние козы. Воздух, насыщенный хвойным экстрактом, такой густой и тягучий, что, кажется, его можно пить.

В общем, лепота, да и только. Прямо по курсу вижу навес, под ним большая поленница, рядом куча чурок, одна, особо кряжистая, поставлена на попа.

Эмм… Для тех, кто в городе окончательно скурвился, поясняю: чурка — это фрагмент бревна, а кряжистая, та что «на попа», в данном случае служит для того, чтобы на ней кололи дрова. Вот и девайсы присутствуют: колун и топор. Вообще, это очень здорово: наверное, вечерком тут можно запросто шашлычок организовать, на свежем воздухе. А пока суть да дело, поколю-ка я немного дровишек. Вместо зарядки.

Расколов парку чурок, я вволю хлебнул хвойного экстракта, остановился передохнуть и, жмурясь от удовольствия, непроизвольно продолжил песню дяди Саши:

Минуточку… Нет, все правильно: из песни слова не выкинешь, но вот контекст… Почему я должен умирать в такое славное утро в столь раннем возрасте?!

И тут на меня нахлынуло.

А почему я должен жить?

Я преступник.

Минуточку…

Я преступник?!

Я как следует выспался, психоделическая одурь выветрилась из моего организма — исчез вязкий фон, притупляющий остроту восприятия — и теперь я вновь чувствовал живо и ярко, что называется, всеми фибрами души.

Я преступник!!!

— А-а-а-а, б…!!! А-а-а-а!!!

Я крушил поленницу и дико орал, задыхаясь от отчаяния и лютой безадресной злобы: в эти мгновения я ненавидел весь мир и себя в том числе, ибо я был частицей этого странно и неправильно устроенного мира, и не было мне снисхождения от меня, не заслужил я никаких льгот в этом плане.

Хорошо, что не догадался порубать сам себя: перед глазами была поленница, руки нужны были, чтобы держать колун — средство исторжения моей ненависти, а ног я не видел, в тот момент мир свернулся в узкий тоннель, наполненный густым красным дымом.

Не знаю, как долго длился этот неожиданный берксеркский припадок, но в конечном итоге я выдохся, выронил колун, упал на колени и уткнулся лицом в землю.

Придя в себя, я ужаснулся тому, что со мной произошло, и первым делом стал озираться, в надежде, что это безобразие осталось без свидетелей.

Увы, на этот раз госпожа Удача оставила мои чаяния без внимания.

У распахнутого окна сидел доктор и смотрел на меня с каким-то цинично-академическим интересом.

Под окном стоял хмурый Юра и смотрел на меня с досадой.

На крыльце Спартак беседовал с аборигеном, облаченным в старый тельник и допотопные военные бриджи на подтяжках — и оба смотрели на меня, как мне показалось, с сочувствием.

Ближе всех ко мне находился Степа: тоже в тельнике, но поновее, и в нормальных спортивных трико. Степа, скрестив руки на груди, смотрел на меня внимательно и несколько скептически — примерно как опытный вратарь высшей лиги на мяч, по которому должен пробить с центра поля самый скверный игрун сборной трех деревень Ското-Удодовского района. То есть я так понял, что вариант моего прорыва с железом к крыльцу отчасти рассматривался, поэтому Степу сюда и поставили.

В общем, как видите, с разными оттенками и подтекстами — но все смотрели на меня.