что ради него даже убили Уилки, черт с ними, пусть забирают его. Я сам отдал бы им его в надежде, что после этого меня оставят в покое.
К счастью, все в квартире было на своих местах, ее никто не обыскивал. Но, желая окончательно убедиться, что мне ничто не угрожает, я сжал пистолет в дрожащей руке и прошелся по всем комнатам, заглядывая за занавески и даже под кровать. Я был в квартире один. В тот момент я понял, что, даже если отдам сверток, это вряд ли спасет меня от расправы, ведь эти люди убили Уилки. Однако, немного успокоившись, я попытался взглянуть на ситуацию иначе. Откуда они могли узнать, где я живу? Мне удалось ускользнуть от них в Бристоле. Теперь, затерявшись среди сотен тысяч жителей Лондона, я был в полной безопасности.
Я положил на стол пистолет и вернулся к входной двери, чтобы проверить, заперта ли она. Закрыв засов, я подобрал с пола корреспонденцию и быстро просмотрел ее. Там был выпуск «Ланцета» за этот месяц, несколько рекламных проспектов и два письма. Скукотища. Еще был конверт, адрес на котором был нацарапан характерным почерком Брюнеля. Я внимательно изучил его, полагая, что теперь он попросит меня явиться к нему с посылкой, и был очень удивлен, увидев на конверте французскую марку. Вернувшись в гостиную, распечатал письмо. К счастью, внутри не было еще одного конверта.
Кале, 28 декабря 1858 года
Мой дорогой Филиппс!
Вы сможете прочитать это письмо, как только вернетесь из дома Вашего отца. Надеюсь, он выздоровел, если же нет, то примите мои глубочайшие соболезнования. Извините, что обременил вас путешествием в Бристоль (если Вы, конечно, совершили это путешествие), а по возвращении в Лондон Вам предстоит узнать, что меня нет на месте. Я нахожусь во Франции, но не задержусь здесь долго. В связи с неожиданным ухудшением здоровья, а также по настоянию Броди и моей супруги, я перебрался в место с более мягким климатом.
Я слышал, что воздействие солнечных лучей благосклонно сказывается на самочувствии. Также должен признаться, что был рад уехать подальше от этих дьявольских споров вокруг моего корабля.
К тому времени, когда Вы прочитаете письмо, я буду уже по дороге к главному пункту моего назначения — Египту (это место показалось мне самым приемлемым из всех, что предлагал Броди).
Мне пришлось ненадолго прерваться после подобных откровений. Затем, переведя дух, я продолжил читать.
Я бы даже сказал, местом НАШЕГО назначения. Ведь меня сопровождают не только слуги и домочадцы, но и один из Ваших коллег по профессии. Его порекомендовал Броди, но мне еще предстоит убедиться в его профессиональной пригодности. Конечно, я был бы рад, если бы Вы могли сопровождать меня как личный врач, и уверен, что Вам понравились бы чудеса древнего мира, которые поджидают нас по прибытии на землю фараонов. И все же у Вас есть заботы и дома. Я еще раз сочувствую Вам из-за тяжелого состояния Вашего отца. Уверен, что по возвращении Вы захотите вернуться к Вашей столь важной работе в больнице.
Надеюсь, что мой корабль будет полностью готов и сможет выйти в плавание к тому моменту, когда я вернусь. Но поскольку вся ответственность за его подготовку в мое отсутствие легла на Рассела, я не тешу себя особыми надеждами. Я получил от него еще одно письмо, и оно страшно разозлило меня. Он называет себя моим покорным слугой, но если бы он действительно служил у меня, я задал бы ему хорошую трепку.
Но хватит жаловаться — мои «стражи» будут переживать, если увидят мое раздражение, они и так без устали повторяют, как это вредно сказывается на моем самочувствии. И снова прошу извинить меня, что не оказался на месте и не смог забрать у Вас посылку, однако сделаю это, как только вернусь. Уверен, что Вас заинтересует ее содержимое. Я прошу Вас сохранить ее для меня. Как только появится возможность, я снова напишу Вам о том, что у нас происходит. Буду рад, если сможете посетить наше следующее собрание и убедитесь, что конспекты встреч ведутся надлежащим образом. Боюсь, что в Ваше отсутствие могло быть упущено нечто важное, за этими людьми нужен глаз да глаз.
Ваш покорный слуга
Я смял письмо и кинул в корзину. Как же это похоже на Брюнеля! Бросил меня в опасности, а сам собирается наслаждаться видами Египта. Внутри у меня все кипело от злости, пока я вытряхивал содержимое своей сумки.
Хуже всего пришлось альбому Брюнеля — страницы разлетелись по ковру ворохом старых газетных вырезок и мятой бумаги, когда я швырнул его об стену. Мой гнев немного стих лишь после того, как я достал из сумки последний предмет. На смену ярости пришло сожаление о том, что моя детская раздражительность ни к чему не приведет. Если я не хочу разделить судьбу Уилки, то должен сохранять спокойствие.
В квартире, где долгое время никто не жил, было сыро, и я подумал, что нужно разжечь камин, а чтобы согреться изнутри, налил себе виски. Прежде чем усесться на мой любимый стул, я достал из корзины смятое письмо. Сделав большой глоток, я расправил скомканную бумагу и посмотрел на указанную в письме дату. Я чуть не подпрыгнул, когда сделал вывод. Письмо было написано 28 декабря. Уилки убили три дня назад, второго января. Это никак не выглядело бегством. На тот момент, когда было совершено убийство, Брюнель находился во Франции уже как минимум пять дней, возможно, даже больше. Значит, он уехал из страны не для того, чтобы избежать неприятностей. Это также доказывало, что не он платил тем людям, чтобы они сделали свое грязное дело и обеспечили ему алиби. Да и зачем ему все так усложнять, чтобы получить вещь, и без того принадлежащую ему по праву? Поняв всю абсурдность моей версии, я осушил стакан. «Держи себя в руках, — сказал я себе, — иначе станешь таким же, как Тарлоу, и в каждом будешь видеть злодея». Какой бы жестокой ни была реальность, только разумный подход к делу мог сохранить мне жизнь.
Достав из сумки сверток, я начал осторожно разворачивать его. Клеенка была обмотана веревкой, узел оказался слишком крепким, и мне не удалось ослабить его пальцами, поэтому пришлось воспользоваться острым ножом. Я даже испытал небольшое удовольствие, ломая восковую печать, защищавшую пакет от любопытных взглядов. Освобожденная от пут промасленная ткань раскрылась, как толстые лепестки уродливого цветка.
Я расправил грубую ткань и принялся изучать лежавший на ней предмет. Сверток на первый взгляд напоминал большой шар из скомканной бумаги, я развернул ее и разложил на столе как и клеенку. На свет появился предмет, формой и размерами напоминавший страусиное яйцо. Некоторое время я просто рассматривал его не дотрагиваясь, и заметил четыре отверстия на двух его выпуклых половинках. Вытащив предмет из бумажного гнезда, я положил его на ладонь. Вдоль всей его поверхности, судя по золотистому блеску, выполненной из меди или латуни, проходил едва заметный шов. Заметив пару крошечных шарниров, я догадался, что шов обозначал место, где соединялись две половинки яйца. Щелчок маленькой задвижки, и они открылись на петлях, а на стол вывалился еще один маленький сверток.
В кусок ткани были завернуты четыре отполированные до блеска изогнутые пластины из нержавеющей стали, сиявшие как серебро в контрасте с золотой оболочкой. Из-за золота и серебра вполне могли бы убить, но только не из-за меди и стали. Без сомнения, вся ценность предмета заключалась в его предназначении, но что это могло быть? Я взял одну из изогнутых пластин, и она удобно легла в мою ладонь. Я заметил пару прямоугольных надрезов по ее краям, словно она была приспособлена для соединения с внутренней стороной яйца. Размышления были бессмысленны; медное яйцо и четыре стальные пластинки могли быть чем угодно, хоть фрагментами музыкальной шкатулки. Мои познания в инженерии были столь ничтожны, что это было единственное пришедшее мне на ум предположение. Но даже я не мог не отметить высокое мастерство, с которым были выполнены детали. Недаром Брюнель работал с Уилки.
Большой кусок бумаги, в который был завернут предмет, оказался чертежом, без сомнения, тем
