своей причастности к этому событию.

Инспектор, вероятно, подумал, что теперь настала его очередь задавать вопросы.

— Что вы можете рассказать об этом? Есть что-то особенное в том, что его разрезали вот так, на четыре части?

Я склонился над месивом на столе.

— Это позволяет лучше рассмотреть внутренность сердца, дает доступ ко всем его отделам.

— Примерно так вы разрезали бы сердце — возможно для того, чтобы показать студентам?

Я испытывал соблазн сказать, что хирург никогда не стал бы разрезать сердце таким образом, но, возможно, он уже спрашивал у кого-то совета и знал, что сердце было разрезано в соответствии с правилами. Не исключено, что он меня проверял.

— Да, примерно такую же технику использую я и другие хирурги. Она подробно описана в хирургических справочниках.

— Выходит, это была работа хирурга?

Опять он заговорил о хирургах.

— Не обязательно, — ответил я. — Здесь не требуется большого мастерства. Это довольно обычный способ разрезать сердце, если вас это интересует.

Тарлоу разочаровано вздохнул.

— Значит, мы не можем сузить круг подозреваемых. — Но затем тон его голоса стал веселее. — Есть еще одна деталь, способная нам помочь.

— О чем вы, инспектор?

Полицейский вытащил из кармана перепачканный темными пятнами кусок белой ткани.

— Разрезанное сердце было завернуто в носовой платок.

Внутри у меня все опустилось. Тарлоу развернул носовой платок и внимательно изучил один из его углов, где, как мне было прекрасно известно, находились буквы «Д» и «Ф», вышитые голубой шелковой нитью. Я не придал значения тому, что завернул сердце в платок, на котором была моя монограмма. Несколько лет назад сестра вышила ее и подарила мне этот платок. После заседания клуба мне было жаль, что я потерял ее подарок, но сейчас пожалел об этом вдвойне. Почему Брюнель поступил столь неосмотрительно, выбросив сердце едва ли не у собственного дома, да еще завернув его в мой платок?! Я был так взволнован после доклада, что забыл предупредить его об осторожности.

— На нем есть монограмма, — заметил инспектор, и я приготовился к самому худшему. — Но, к сожалению, — продолжал он, — собака потрепала платок и отгрызла его кончик. Остался только фрагмент. Нечто, напоминающее букву «С» или «О»; возможно, даже «Ф». — Он передал мне платок. — Что вы скажете?

Сдержав вздох облегчения, я посмотрел на остатки буквы, которую так старательно вышивала моя сестра.

— Это может быть строчная «Ж» или даже «А».

Тарлоу забрал у меня платок, снова посмотрел на него, кивнул и убрал в карман.

— Не хочу вас больше задерживать, доктор. И снова спасибо за помощь. Не могли бы вы оказать мне еще одну услугу и убрать эту вещь в ящик? Не хочу снова брать его в руки.

— С удовольствием, инспектор. Кстати, сколько времени прошло с тех пор, как вы обнаружили последнее тело?

— Примерно три недели. А что?

Мне снова пришлось заворачивать сердце.

— Если предположить, что между моментом, когда сердце было извлечено и тело сбросили в реку, прошло некоторое время, а потом допустить, что погибшую обнаружили не сразу, то можно сделать вывод, что сердце вытащили из свежего трупа примерно четыре недели назад или даже раньше.

— Верно. Продолжайте.

— Как я понимаю, нашли сердце совсем недавно.

— Около двух дней назад.

— На сердце нет никаких следов консервации химическими веществами, поэтому я сомневаюсь, что его достали из того трупа. Оно уже начало разлагаться, но не настолько сильно, как если бы его удалили месяц назад.

Похоже, мои слова не совсем убедили инспектора.

— А что насчет льда?

— Это возможно, но очень сложно. Вы же сами видите, как трудно поддерживать необходимую температуру. Мы используем лед в моргах, но это позволяет нам выиграть лишь несколько дней.

— Значит, вы предполагаете, что сердце не имеет отношения к последнему убийству или к убийствам вообще?

Я кивнул.

— Не исключено.

— Или мы просто еще не нашли тело, из которого извлекли это сердце?

Тарлоу напомнил мне терьера, который грыз сердце: он не собирался отказываться от своей версии без боя.

— Я лучше пойду, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и сунул руку в карман, где лежал мой платок.

— Да, доктор Филиппс, я так и не знаю вашего имени.

Я едва не задохнулся от страха.

— Джордж. Меня зовут Джордж Филиппс.

Когда весна 1858 года закончилась и наступило лето, собрания клуба стали проводиться регулярно, и я довольно быстро освоился с моими новыми обязанностями, которые, к слову сказать, оказались совсем несложными. Я конспектировал наиболее значимые моменты, а затем расшифровывал свои записи, прежде чем отдать их Брюнелю. На встречах обсуждались самые разные темы: от механизированных туннельных приборов до использования экзотических растений из джунглей Амазонки в медицинских целях. И хотя новые докладчики появлялись каждый месяц, ядро клуба оставалось прежним, и со временем я стал чувствовать себя вполне комфортно в компании товарищей по клубу, хотя бывали моменты, когда Брюнель и Рассел почти не разговаривали друг с другом — настолько напряженными были их профессиональные отношения. Если Рассел не появлялся на собрании (что бывало довольно редко), это, как правило, означало, что между ними произошла очередная размолвка. Брюнеля, однако, эти неприятности нисколько не задевали, и он приходил всегда.

Оккам по-прежнему держался особняком и первым уходил по окончании встречи. После выступлений он молчал, никогда не задавал вопросов и не участвовал в обсуждениях. Возможно, он был просто замкнут от природы, но меня это не особенно тревожило.

В тот год было лето Великой вони. Из-за высокой температуры загаженные всевозможными отходами воды Темзы превратились в большую сточную канаву. Запах стоял просто невыносимый даже для моего закаленного носа, иногда приходилось завязывать нос и рот платком, чтобы иметь возможность дышать. Но эти примитивные меры не спасали от болезней и напоминали те наивные средства, вроде цветов в карманах, которые много лет назад использовали против чумы.

Занавески в обеих палатах парламента были пропитаны хлорной известью, чтобы уменьшить дурной запах. Но это не помогло, и в июне весь состав парламента был эвакуирован. Это стало национальным позором, и «Таймс» регулярно печатала заметки о том, какой вред наносят людям подобные ужасные антисанитарные условия.

Эпидемия тифа, которая, к счастью, практически не распространилась за пределы тюрьмы Ньюгейт, закончилась несколько месяцев назад, однако теперь на смену ей пришла угроза другого, не менее опасного заболевания. Все понимали, что высокая температура и ужасное состояние реки создали