пришлось пристрелить, хотя для этого нужно было, поскальзываясь к крови, грязи и конской моче, отгонять обезумевших от ужаса уцелевших лошадей прикладами. А пушки все стреляли.

Замок, затянутый удушливым пороховым дымом, сотрясался от выстрелов: двенадцатифунтовики чередовали картечь с ядрами. Некоторые из них расшатывали и без того не слишком надежную старую кладку; вскрикнул стрелок: камень рухнул ему на ногу.

Не долетавшие до стены гаубичные снаряды разрисовали пространство перед восточной стеной растопыренными черными звездами, раскаленными воронками на белом снегу. Один снаряд попал на верхнюю площадку надвратной башни; дежуривший там стрелок, поседевший за время войны ветеран, тут же подскочил к страшному железному шару с занесенным для удара прикладом. Снаряд бешено крутился, изрыгая клубы дыма; стрелок на секунду замер, потом ударил – всего один раз, по касательной. Фитиль, как отрезанный бритвой, упал на снег, снаряд был обезврежен. Стрелок успокаивающе улыбнулся своим перепуганным товарищам:

– Всегда выпадает, если знать, куда ударить.

Знамена сняли и унесли в тыл, к фузилерам, скрючившимся за низкой баррикадой, прикрывавшей вход в цитадель. В этой последней схватке они будут сражаться так, как умеют только они, – но пока неизвестно, сколько еще придется терпеть грохот взрывов, дикое ржание лошадей и гром пушек, несущийся над долиной, как будто одновременно ударили палочки целого полка французских барабанщиков.

Шарп присел на корточки на крыше цитадели, рядом с капитаном Джилайлендом. Чтобы перекрыть канонаду, ему приходилось кричать.

– Знаете, что делать?

– Да, сэр, – Джилайленд выглядел опечаленным: остаток ракет придется использовать не самым приятным для него способом. – Сколько еще?

– Не знаю! Час, может, два.

Все хотели, чтобы уже наконец появились французы, чтобы кончился этот металлический ливень и начался настоящий бой.

Фредриксон надсаживался, требуя, чтобы французы пошли в атаку. Он обзывал их бабами, боящимися взобраться на небольшой холмик или зацепиться за пару колючек, – пехота не появлялась. Один из стрелков вскрикнул было от боли, когда картечная пуля попала ему в плечо, но Фредриксон заорал, чтобы тот заткнулся.

Пушкари склонились над своими орудиями, непрестанно вычищая их, поправляя наводку; они кормили своих ненасытных зверей железом, чтобы те отомстили за погибшего полковника.

Шарп неотрывно наблюдал за селением с восточного края крыши цитадели, дернувшись лишь раз, когда после случайного попадания картечи в амбразуру, через которую он смотрел, мимо его лица пролетел бритвенно острый осколок камня. Где-то закричал и тут же смолк раненый, раскаты канонады раз за разом проносились над долиной, над перевалом тянулся пороховой дым, но металл все так же бил в стены, а во дворе по-прежнему взрывались снаряды.

– Сэр? – встрепенулся вдруг Харпер.

Французы наступали.

Они шли несколькими колоннами, но не теми огромными колоннами, которыми так гордилась Франция, а узкими, по четыре человека в шеренге, вившимися от селения подобно змеям. Три батальона быстро двигались по дороге, а пушки все продолжали грохотать. Люди Шарпа гибли по одному или по два, но снаряды все сыпались.

Пятнадцать сотен человек с примкнутыми байонетами остановились в центре долины, вне досягаемости для орудий.

Шарп внимательно наблюдал за ними. Он удерживал это место уже целый день, но понимал, что напрасно надеялся продержаться два. Не получится. У него осталась всего одна карта, и когда она сыграет, все кончится. Он будет отступать на юг через холмы, надеясь, что у французской кавалерии найдутся цели получше, чем его измученный отряд. Раненых придется оставить на милость французов. По приказу Шарпа гарнизон уже сложил свои ранцы и шинели у южного выхода из цитадели, точнее, пролома, уже использованного однажды людьми Пот-о-Фе: сейчас его охраняли два десятка фузилеров, чтобы не дать малодушным сбежать раньше времени. Майор улыбнулся Харперу:

– Неплохая была драчка, Патрик.

– Она еще не кончилась, сэр.

Но Шарп понимал, что это не так. Проклятье висело на нем тяжким грузом, и он сознавал, что именно оно принесет ему поражение, позволив французам пройти через перевал. Интересно, будет ли у него время спуститься в подземелье и убить желтолицего урода прежде, чем охваченные паникой люди ринутся на юг? Тогда проклятье будет снято.

А Хэйксвилл прислушивался к доносившимся в подземелье звукам. Он легко читал развитие боя по его шуму и понимал, что момент еще не настал. Неплохо было бы удрать еще ночью, но большую часть ее с часовыми просидел фузилерский лейтенант, и Хэйксвилл ничего не смог с этим поделать. Скоро, пообещал он сам себе, уже скоро.

Шарп повернулся к стрелку, заменившему горниста.

– Готов?

– Конечно, сэр.

– Еще минута. Жди.

Французы были уже близко: батальоны повернули к замку и сейчас как раз проходили место, где еще вчера колонну резали на куски ракеты. Но сейчас со стороны замка не раздалось ни выстрела.

Пушки вдруг прекратили палить. Над долиной повисла тишина.

Левофланговый батальон французов перешел на бег, отклоняясь еще левее, к юго-востоку. Они неслись к холму у дозорной башни: атака пойдет там, где, как правильно угадал Дюбретон, линия обороны слабее всего.

Два других батальона издали победный клич, опустили байонеты и побежали к руинам восточной стены. Защитники не стреляли ни из мушкетов, ни из винтовок; разбитая пушка, которая могла бы угрожать атакующим с фланга, валялась на камнях, а два артиллериста из ее расчета безжизненно распластались по брусчатке.

Стрелок на крыше цитадели громко закричал, призывая Шарпа, но тот так и не узнал, зачем. Французы были уже в замковом дворе.