— Куда плавал? — спросил он.

— Дольники проверял, да запоздал маленько — понимаешь, с подачей чего-то, а у меня ключа для жиклера нет… Да, ты переметы готовь давай. Пошла рыба. Начнет светать — я к тебе в окно брякну. Ага?

Он не в меру долго ожидал ответа. Генка, отворотясь, смотрел на черную, начавшую заволакиваться туманом реку. Наконец сказал каким-то равнодушным тоном:

— Ну, брякни…

Никаких угрызений совести Генка не чувствовал, выметывая утром запретные снасти. В конце концов, у каждого свой взгляд на вещи. Москвичам хорошо судить со своей колокольни, вот попробовали бы безвыездно жить в тайге! Со скуки пропадешь, если даже с голоду не подохнешь, без рыбалки да без охоты. Чего они хотят, Михаил Венедиктович с Сергеем Сергеевичем? Чтобы Генка, как и они, стерлядку покупал по полтора рубля за килограмм? Дураков нет — жить у воды и не вымокнуть!

Но вчерашний разговор сидел в печенках, Генка пожаловался Петру:

— Мошкодавы мне лекцию вечером читали. Насчет рыбнадзора.

Он только что, в необъяснимом раздражении каком-то, выдумал это слово, но Петр его понял.

— Пронюхали? Хотят заявить, да?

— Да нет. Так, байки рассказывали.

— Пугали?

— А, насчет совести все…

Никто не произнес вчера слово «совесть», Генка произнес его сейчас только. Но не выдумал, как «мошкодавов». Так откуда же оно взялось, это слово?

— Делать им нечего, — сказал Петр. — Не заявят, конечно. А заявят — черт с ними, без них знает Кондратьев, не вчера родился.

— Кондратьеву нас еще поймать надо!

— У меня рыба в доме…

— В тайгу унеси.

— Я думаю, и так не должны найти. Не в подполье — просто две половицы поднял и закопал бочку. Под самым окном. Кажись, подплываем к месту? Готовь снасть! — скомандовал Петр.

Почти ложась на спину, мощными гребками он удерживал лодку, борясь с течением. Генка начал ставить разобранный на доске перемет. Течение рвало поводки из рук, вытягивало, как струны. Уходя в глубину, пробки из желтых становились мутно-зелеными, похожими на собственные отражения, и одна за другой терялись из глаз. Второй перемет заметали ближе к травам. Дольники поставили в самую «борозду».

Даже ближний берег почти не просматривался за туманом, нельзя было ориентироваться ни по береговым предметам, ни ставить наплавы, и Петр выругался:

— Черт, досыта нашаришься «кошкой», пока достанешь!

— Переметы найдем, — сказал Генка, — не первый раз. А вот с дольниками хуже: не то от четвертого бакена искать, не то от третьего. Надо бы подплыть, посмотреть — который?

— Мотором греметь зря неохота, а на веслах — ну его к черту!..

Мотор запустили, только на добрый километр уплыв от места постановки снастей: сбить с толку инспектора, если караулит поблизости.

— Раньше ругали туман, — вспомнил Петр, — а теперь наоборот. Первый друг стал, скажи!

К посту причаливали безбоязненно, в лодке не было ничего порочащего. Но Эля, занимавшаяся на берегу отскребыванием копоти от кастрюль, спросила:

— Опять браконьерствовали?

Спросила скорее шутя, чем серьезно. Генка так и понял ее. Но Петр сурово свел к переносице брови, процедив зло и презрительно:

— Иди ты знаешь куда? Или и к бакенам не плавать теперь? Треплете невесть что, а потом…

Не объясняя, что будет потом, он прямиком, минуя тропу, полез на косогор. Эля обиженно поджала губы, провожая взглядом его ловкую, ладную фигуру, потом повернулась к Генке.

— Чего он бросается, как сумасшедший?

Испытывая неловкость за Петра и за себя, что не одернул его, Генка сказал:

— Не обращай внимания!

— Еще ругается, скотина такая! — не хотела успокоиться девушка. — Вообще приятели у тебя, надо сказать!..

Генка не захотел отречься — какой он, мол, приятель? — язык не повернулся. Пожалуй, он обоих считал правыми: Петьку и Элю. Но разве решишь, кто прав больше?

— Ты пойми, не положено у нас говорить об этом. Скажешь спроста, а кто-нибудь услышит, ну и пошло… — Он оправдывал Петра, объясняя его грубость, извинялся за нее. Но получалось это безотчетно как-то, и поэтому сбился: — Конечно, и так все знают, что рыбачим…

— А если все знают, зачем лезть в бутылку?

Генка и сам не мог понять этого. Действительно, знают и рыбнадзор, и милиция, и Мыльников — все. Такая работа — бакенщики. Но тут он вспомнил слова отца: «Закон! Нужно ему с печки зад поднимать, как же, ежели на тебя не покажут пальцем!» И по-своему объяснил их Эле:

— Знать — знают, но, если пойдет разговор, нельзя же ему внимания не обращать! Ну, рыбнадзору! Тогда ему холку намылят!

— Все вы тут одинаковые герои, как я посмотрю, — явно подражая кому-то, заявила Эля. — Хваленые рыбнадзоры вспоминают о браконьерах, когда их носом тыкают. Браконьеры бабьего языка хуже огня боятся.

Она демонстративно отвернулась, с ожесточением завозила по голубой эмалированной кастрюле наполненной мокрым песком ладонью. Генка решил, что девушка в самом деле забыла о его присутствии, и, помявшись, собрался уйти, когда Эля, не оборачиваясь, кинула:

— Нет чтобы хоть воду помог принести даме…

Только тогда Генка увидел стоявшее в стороне пустое ведро. С излишним усердием забрел, не жалея бродней, выше колена в воду и, наполнив ведро, оглянулся: видит ли Эля? Увы, Эля все еще занималась кастрюлей. Оставалось тяжело вздохнуть и нести ведро по назначению. Взобравшись на косогор, он оглянулся еще раз и по-прежнему увидел только спину девушки. Оставив ведро на крыльце, уже направился к своему дому, когда от реки раздалось:

— Генка!

— Ну что? — спросил он.

— Купаться пойдешь? Мне теперь полдня сажу от рук отмывать придется.

У него вдруг перехватило дыхание. Казалось, будто что-то жаркое и упругое заступило дорогу, стиснуло, пробежало огнем по жилам. Он почему-то испуганно посмотрел вокруг себя: не слышал ли кто слов Эли? Нет, кажется, никто не слышал. Ему вспомнился не совет Петра — подсмотреть за купающейся Элей, а что-то смутное и душное, услышанное после его слов в себе. И вот теперь сама Эля зовет его! Одна Эля, ведь Вера Николаевна и все остальные в тайге! Чувствуя, что кровь в жилах становится густой и жаркой, он крикнул вниз хриплым голосом:

— Пойду!

Он видел, как девушка, неторопливо переполоскав вымытую посуду, сложила кастрюли одна в другую и, небрежно помахивая зажатой в правой руке сковородкой, стала подниматься к дому. Но все это он видел как-то необычно, словно вокруг Эли и стопки посуды, которую несла Эля, скрадывая четкость линий, текли и дрожали какие-то прозрачные струйки.

Из дому Эля вышла с мохнатым полотенцем на плече и розовой целлулоидной мыльницей.

— Пошли?