знал, что все это были только слова, попытки набить себе цену. Ни Матвея Федоровича, ни Петра дымом не выкуришь отсюда, конечно! Где еще будет у них возможность жить так вольготно и так безбедно? Покосов и земли под огороды сколько хочешь, река полна рыбы, мясо и пушнина по тайге ходят, иной раз чуть не возле избушек. И никаких тебе указчиков, сами себе указчики да хозяева.

Матвей Федорович, отец Генки, был после войны колченог, но все еще могуч, ловок. Даже сохатых по настам гонять пробовал, подвязывая лыжу к деревяшке, а в лодке и вовсе забывал про свою колченогость.

Шкурихин за семь лет переменил двух жен, но, хоть и говорится, будто бы ночная кукушка дневную всегда перекукует, ни одной не позволил сбить себя, уговорить на переезд в район или в леопромхозовский поселок, на другой берег. Посмеивался, что ширина реки всего три километра: если в кино охота либо поточить лясы, одно удовольствие переплыть ее или по льду перебежать, хоть жир баба сгонит маленько. Он и сам частенько наведывался в леспромхозовский клуб, а еще чаще — в леспромхозовский ОРС, за водкой. Пьяный, играл на гармошке, привалясь к ней ухом, да, по собственному выражению, «гонял бабу», уча сговорчивости.

С прошлой весны чаще других в леспромхозовском поселке бывал Генка: посмотреть новый кинофильм или потанцевать с девчонками, переменить книги. Какой-то час ходу на моторке, бензин казенный. Раньше Матвей Федорович иной раз не позволял брать лодку, но, с тех пор как Генка тоже стал бакенить, уже не перечил. Немногим больше сына зарабатывал он теперь, бригадир Матвей Дьяконов, а работал меньше. Сын при случае мог и напомнить об этом.

Когда река вставала, начальник службы обстановки Мыльников освобождал Генку от работ по углублению фарватера. До весны, пока тот, закончив учебу, не возвращался из интерната. Без него открывали на реке навигацию, выставляли бакены, белили створы. Генка приезжал на готовенькое, по чистой воде, уже начинающей убывать. Последним приступал к работе и первым заканчивал ее осенью, торопясь к началу занятий.

Если кто-нибудь из бакенщиков — конечно, не Матвей Федорович и не Петр Шкурихин — выражал недовольство, Мыльников отшучивался:

— Он летом за все с лихвой отработает, вон у него плечи-то какие!

Действительно, плечи у Генки были широки на диво. Пожалуй, только Шкурихину уступал в силе — тот один ворочался с якорями для бакенов, по шести пудов сохатиного мяса зараз вывозил на нарте через хребты.

— На твоем месте, Генка, у меня бы от девок отбою не было, — говорил он, без зависти оглядывая тонкую в поясе фигуру и льняной чуб, падающий на мальчишеский чистый лоб. — Табунами бы ходили за мной. — И то ли в шутку, то ли всерьез стращал: — Смотри, Клавку мою отобьешь — в шивере утоплю. С самым большим якорем.

Генка не шибко интересовался девчонками, да и было их, таких, которыми стоило интересоваться, одна или две на весь леспромхозовский поселок. За жену Шкурихин мог и вовсе не беспокоиться. С ума сошел Генка Дьяконов, что ли? На кой черт ему замужние бабы сдались?

В этом году Генке пришлось здорово опоздать на работу: выпускные экзамены кончились только в половине июня. На пост заявился в форменной фуражке с «крабом», купленной у какого-то старшины катера за несколько килограммов присланной отцом сохатины, и в тельняшке. Привез аттестат зрелости, содержанием которого никто не поинтересовался, не похвалил — как и не ругали когда-то, что по два года сидел в шестом и девятом классах. Нарядную фуражку он повесил над койкой, на подоконнике стопочкой уложил книги: «Пособие для работников судоходной обстановки», «Морской волк» Джека Лондона и несколько зачитанных повестей про легкомысленных шпионов и удивительно мудрых контрразведчиков. Листая одну из них, Петр Шкурихин выронил фотографию девушки в низко надвинутом берете и нескромно прочел на обороте:

— Ничего деваха, — сказал он поощрительно. Генка небрежно махнул рукой и забыл о фотографии. Некогда было вспоминать, да и не о чем.

Распахнув окно, щурясь от нестерпимого блеска отражаемого водой солнца, он жадно, долго смотрел вокруг. Ничто не изменилось за зиму, как не изменялось и за все прежние зимы. Противоположный берег, казавшийся невесомым и нематериальным, плыл по расплавленному металлу реки. За ним синели хребты сопок, очерченные спокойными, нечеткими линиями. Над сопками бело-розовые, очень высокие облака, похожие на оброненные сказочными лебедями перья, упорно не желали падать на землю. Они падали в воду. Упав, не тонули, не порождали круговой ряби, как это делали даже легчайшие бабочки, а вода не могла унести их, как уносила бабочек.

Берег, на котором находился пост, справа заканчивался темно-зеленым, заросшим тальником мысом, а слева упирался в серые диабазовые скалы, лезущие одна на другую и в небо. Там, где они обрывались в воду, заступая удобный галечный бечевник, начиналась шивера.

Отсюда, из окна, или с берега под окном вечно седые буруны казались нестрашными и не очень шумными. Но Генка знал, что такой шивера представляется только смотрящим на нее по току воды.

В самой шивере вода бесилась и клокотала, брызгаясь пеной, и казалось, играла камнями, словно кипящий ключом кипяток — попавшими в котел песчинками. На самом деле камни всегда оставались неподвижными.

Если уплыть ниже шиверы и оглянуться, она в зависимости от погоды смеялась или скалилась злобно, показывая черные зубы камней из-под седых усов пены. В тумане, укрывавшем ее по утрам, шивера ревела глухо и угрожающе, как обиженный зверь. Немногие старшины отваживались тогда проводить караваны через шиверу. Ниже или выше шиверы отстаивались на якорях, ожидая, пока туман разойдется.

К левому, скалистому, берегу жался узкий фарватер, обставленный вехами и бакенами. Вехи непрерывно ныряли, показывая только верхушки — белую и красную, увенчанную метелкой. Стремительная вода забавлялась ими. Но о плотики бакенов, еще называемые «щуками» или «наплавами», воде приходилось резаться на две струи, как бы обходить их. У реки недоставало силы сорвать бакены с многопудовых якорей, разбить о камни. Сорвать бакен могла только «матка» — достигающая иногда полукилометра в длину сплотка тысячи кубометров леса. Неуклюжая, медлительная, никому не уступающая дороги, в пороге или в шивере «матка» становится особенно непокорной. Редкий лоцман-плотогон похвалится, что не потерял за навигацию ни одного пучка леса, проводя «матку» через шиверы. Тем, что не сорвал по пути ни одного бакена, не может похвастаться ни один. Как правило, после прохода «матки» бакенщики проверяют обстановку фарватера. Как правило, им приходится ставить новые бакены или водворять на места сдвинутые.

— Часто нынче «матки» гоняют, Петр?

Шкурихин вылил в стакан остатки мутной, густой браги, выставленной матерью по случаю приезда Генки, и, заблаговременно морщась, сказал:

— Гоняют…

Выпив, опять поморщился, потом потянулся к шаньгам с черемухой, горкой уложенным прямо на столе. Долго выбирал такую, чтобы побольше начинки.

— Павел Ильич их через шиверу провожает, «матки»-то. Как и в прошлом годе. Живой еще, скажи ты, черт старый! — с пьяным восторгом, ни к кому не обращаясь, пробурчал Матвей Федорович и неожиданно заорал: — Марья! Давай браги еще нацеди, в туесе гуща одна. Не видишь?

Локтем он столкнул порожнюю бутылку из-под спирта. Глядя, как медленно откатывается она по цветастому половику, со вздохом облизнул обметанные белым губы.

— Может, еще за одной смотаться, а, дядя Матвей? — спросил его Петр. — Сплавать, что ли? Мы бы враз с Генкой. И на переметы бы заскочили, за свежей стерлядкой.

— Вывернетесь еще, упаси бог, пьяные-то! — запричитала Генкина мать, а Матвей Федорович сказал:

— Будя. Марья бражки подаст.

Неловкими пальцами пытаясь набить трубку, просыпая на стол махорку, стал невразумительно