Pommes d’amour. Сейчас в кухне некуда было от них деваться.

— Я люблю тебя, — снова сказала она.

Эскофье кивнул и заботливо спросил:

— Может, позвать сиделку?

— Да нет, просто минутная слабость.

— Вот и хорошо. А мы почти закончили.

И он вернулся к своей работе, а Дельфина заглянула в ту коробку, которую Сабина притащила из погреба. Бутылки из-под шампанского покрывал толстый слой пыли и паутины, но для Эскофье эти бутылки были поистине бесценны. Он все эти годы берег их, потому что каждая была частью некоего исторического меню, им составленного. Некоторые из них относились еще к тем дням, когда он хозяйничал в «Ле Пти Мулен Руж». Впоследствии Дельфина не раз слышала, как Эскофье рассказывает — снова и снова повторяя — историю той или иной бутылки. И хотя большая часть этикеток давным-давно — все-таки прошло уже более полусотни лет — отклеилась, но форма каждой бутылки и цвет ее стекла бережно хранили свою историю, а Эскофье никогда не забывал ни одного созданного им обеда, ни одного составленного им меню.

Здоровой рукой Дельфина вытащила из ящика относительно чистую бутылку и поднесла ее к лицу. Бутылка была, безусловно, очень старая, щербатая, с пузырьками воздуха в толстом зернистом стекле. Похоже, выдували ее весьма поспешно.

— Джордж, — обратилась она к мужу, — расскажи мне историю этой бутылки.

Эскофье в этот момент нарезал соленую свинину; на жену он даже не посмотрел.

— Важно, как нарезать, — говорил он Сабине. — Морковь, лук и свинина должны быть нарезаны кубиками одинаковой величины; так гораздо приятней.

— Ты выглядишь усталым, Джордж.

И снова Эскофье не поднял на нее глаз, словно не слышал. Он продолжал нарезать свинину аккуратными кубиками, попутно объясняя Сабине:

— Запомните, Сабина, когда вы идете к мяснику, просите, чтобы он отрезал кусок солонины пожирнее. В конце концов, как раз в этом-то и смысл солонины, не так ли? Чем больше жира, тем больше вкуса.

— Джордж, — громко окликнула мужа Дельфина, — подойди сюда, посиди со мной.

И снова он ей не ответил. «Он, наверно, забыл», — подумала она.

С тех пор, конечно, прошло очень много времени. И «Джордж», разумеется, не было настоящим именем Эскофье; хотя в какой-то момент жизни он полностью его принял и даже велел написать его на своей визитной карточке; он даже на первом издании «Le Guide Culinaire» поставил именно это имя. Однако же его не было в его свидетельстве о рождении, и оно ни в коем случае не должно было появиться на его могильной плите. Этим именем когда-то очень давно назвала его Дельфина — в тот самый день, когда сообщила, что забирает детей, возвращается домой, в Монако, и оставляет мужа жить в Лондоне одного так, как ему хочется. Она была тогда беременна, носила их третьего ребенка и всем рассказывала, как ненавидит Лондон и не хочет, чтобы ее дитя родилось там.

— До начала зимнего курортного сезона в Монте-Карло остается всего несколько месяцев, — сказала она Эскофье. — Вот ты и приедешь к нам на каникулы.

— Люди станут болтать.

— Люди всегда болтают.

Этого Эскофье отрицать не мог. Сам он был в высшей степени неболтлив.

— Все совсем не так, как тебе показалось, — сказал он, хотя прекрасно понимал, что все именно так и есть, что ей ничего не показалось — и, пожалуй, все только еще больше запуталось.

— Мне кажется, на расстоянии мы сможем наконец почувствовать себя чужими друг другу, — сказала Дельфина, загружая детей в вагон. — Так что я буду звать тебя «Джордж», чтобы это имя каждый раз напоминало тебе: я уже не знаю толком, кто ты теперь такой; так что тебе придется каждый раз заново меня завоевывать.

— Не уезжай.

— Прощай, Джордж.

— У меня без тебя руки совсем опустятся.

Но они уехали.

Ее угроза не подействовала. Эскофье остался в Лондоне, а Дельфина никогда больше не приезжала в этот город. И он больше не приезжал, чтобы провести в Монте-Карло зимний курортный сезон, как не приезжал и во все прочие времена года. Он заглядывал домой лишь на два-три дня после Рождества — и так много лет подряд, — а потом снова возвращался в Лондон.

Они, правда, писали друг другу письма. И он всегда подписывался: «Нежно тебя целую. С любовью Джордж». Он часто рассказывал ей в письмах о каких-то своих, чисто профессиональных успехах — например, о той своей речи, в которой он призывал к необходимости уничтожить нищету, или же о новом меню, которое он создал для принца Эдуарда, для своего «дорогого Берти». [13] Впрочем, когда Эскофье уже переехал в Париж и начал работать в отеле «Ритц», Дельфина так и не пожелала к нему присоединиться. А может, он ее об этом и сам не просил. А может, и она не спрашивала, хочет ли он этого. Все это было так давно, что они оба уже не помнили. Так или иначе, а врозь они прожили тридцать лет. Работа, внуки и роскошь свободы вечно вставали у них на пути.

И вот после всех этих прожитых врозь лет Эскофье решил выйти на пенсию и без предупреждения появился на пороге родного дома с огромными чемоданами, полными кастрюль и пароварок, со всевозможными коробками, клетями и ящиками как с пустыми бутылками из-под шампанского, так и с немалым количеством бутылок полных и в сопровождении своего помощника. Появился, словно ее собственный, личный Одиссей, только поменьше ростом и ссутулившийся от старости. Седина в волосах, оттеняя его яростные глаза, делала их еще более выразительными и глубокими. А его элегантный нос с течением времени лишь чуть больше заострился.

— Я всем сказал, что мадам Эскофье готовит лучше, чем я, — сказал он ей, снял шляпу и поклонился.

И сердце у нее затрепетало, как птица со сломанными крыльями.

И все же не прошло и года, как Эскофье вновь вернулся к работе. Вдова его друга Жана Жируа, с которым он работал в «Ле Пти Мулен Руж» и место которого занял в «Гранд-Отеле» в Монако, попросила его помочь ей претворить в жизнь два новых проекта. Он объяснил Дельфине, что не смог отказать вдове старого друга, и пообещал:

— Еще один только год.

И слово сдержал: его не было ровно год. Но ему по-прежнему столько еще всего нужно было сделать — статьи, эссе, четвертое издание «Le Guide Culinaire», которое он считал необходимым дополнить и исправить. В общем, он снова один уехал в Париж, чтобы поработать, а потом — в Лондон, в Америку и снова в Париж; и так он продолжал ездить, пока лечащий врач строго-настрого не запретил ему всякие поездки.

— В ретроспективе я куда лучший муж, — пошутил он как-то в разговоре с Дельфиной.

И все же осталось между ними что-то темное, не прощенное. И она никак не могла понять, что же это такое; а он на эту тему разговаривать не желал. А ведь она совсем ничего не знала об огромном куске его жизни. И времени у них обоих уже почти совсем не осталось.

Дельфина решила предпринять еще одну попытку. Возможно, тайна заключена как раз в этих винных бутылках?